губами?
— Во-вторых, посмотрел бы я на него, если бы он на вантах курил! — добавил Дюк.
Натурщик держал лицо. Глаза его стали зверскими.
— А в-третьих, — Д.Э. передразнил улыбку молодого человека, — кто же так держится на вантах? Так забор красят, а не вахту несут.
— Убирайтесь вон, иначе я вас убью! — закричал художник. — Сколько можно повторять!
Д.Э. достал из кармана сигаретку, прикурил и снисходительно улыбнулся.
— Ноги-то хоть согни, — сказал он.
Сигаретка сама держалась во рту.
Художник сопел, как носорог, но от холста не отрывался.
— Не так, — придирался к натурщику Д.Э., — чуть-чуть согни. И напряги, а то кажется, что ты не на вантах стоишь, а штаны полные.
— И руки тоже, — добавил Дюк. — Моряк всегда вцепляется в ванты, как краб. А не томно опирается на веревочку.
Он обозрел компаньона.
— А ты, пижон, сигаретку-то потуши. Пока по хребту от первого помощника не получил.
Джейк нашел взглядом пепельницу и сигарету потушил. Потом вспрыгнул на стремянку с обратной стороны, прищурился в окно и приложил к глазам ладонь козырьком. Компаньон немедленно перегнулся через подоконник, как бы тоже что-то пристально высматривая.
— Ты — пошел вон! — художник, даже не подняв глаз от холста, махнул рукой.
— Да пожалуйста! — фыркнул искатель приключений и полез со стремянки. — Не очень-то хотелось. Пойдемте, сэр, отсюда, пусть ему это чучело ряженое матроса изображает.
Ряженое чучело сцепило зубы и заулыбалось еще шире.
— Да не ты! — гаркнул ему художник. — Ты — марш на место. У окна — не шевелись. А ты, как тебя там — вон.
— А что это за картина у вас там, около двери? — Д.Э. честно продолжал вглядываться в горизонт.
На горизонте виднелась пожарная каланча, верхушка церкви и труба консервного завода. В синем небе мелькнула с жалобным криком чайка, уносясь ввысь. На сей раз все было правильно.
— Это «Эманация», — отозвался художник, когда прошло уже неизвестно, сколько времени и Джейк забыл, о чем спрашивал.
— А что это? — спросил он.
— Эманация всего сущего, проистекающая из универсума. Избыточная полнота бытия. Стоять спокойно. И не косить!
Косил Д.Э. потому, что на стене у окна висел портрет, изображавший даму в черном и густой вуали. Дама показалась искателю приключений очень красивой, но он никак не мог рассмотреть ее как следует.
— А это, с паучьими ногами? — спросил М.Р., продолжая изображать, что подоконник — это борт корабля. — Ну, на чертеже.
Художник, не выпуская трубки, зарычал.
За час неподвижного стояния Д.Э. Саммерс устал больше, чем уставал на палубе за утреннюю вахту. За два — больше, чем за утреннюю, дневную и вечернюю, вместе с приборкой. За четыре — больше, чем за всю жизнь. У него звенело в голове, ныла спина и хотелось оторвать уши разоравшемуся под окном мальчишке-газетчику. Ему уже не хотелось ни музея-аукциона, ни дела, которое сделало бы его счастливым, ни денег. Ему хотелось выйти из этой проклятой мастерской, вдохнуть воздуха, что-нибудь съесть и проспать не меньше недели. Полусогнутая спина М.Р. тоже была выразительна.
Наконец, ближе к вечеру, художник оторвался от холста и произнес:
— Завтра не приходите, больше вы мне не нужны. Два семьдесят обоим.
М.Р. Маллоу оторвался, наконец, от подоконника.
— Нам не нужно денег, — сказал он.
Чертеж, как значилось на подписи, должен был стать «игрушкой «Марсианин» по роману Г.Д. Уэллса». Марсианин имел округлое туловище, похожее на печку с крышкой, три длинных паучьих ноги на шарнирах, производиться должен был из металла и цвет иметь «черный, медный или серебристый».
У дамы на портрете при ближайшем рассмотрении оказались под черной плотной вуалью серые отвисшие щеки, тяжелые веки и угрюмый рот цвета полежавшего говяжьего сердца. «Потрет первой жены художника», — сообщала подпись. Никаких признаков второй жены или ее портрета не обнаружилось.
Голые женщины, помимо многочисленных складок, имели на удивление глупые и некрасивые лица, прически башнями и корявые, как корни старых деревьев, руки. Потом была еще кучка китайских видов, цветущая сакура, пара десятков морских пейзажей — и тут же, рядом, очень правдивые, смешные рисунки детей, стариков и животных. Обложки нетолстой пачки журналов «Лайф», валявшейся на подоконнике, в точности их повторяли. В пасхальном номере попалась дамочка в черно-белом наряде. Дамочка до изумления напоминала «Портрет первой жены», только красивая. Лицо ее было цвета обыкновенного, разве что слишком напудренное, и чересчур надменно-властное. Впрочем, фигура, нарисованная сидящей на ящике с подарками, обнаруживала толстый зад, который не могли скрыть юбки, и такие же толстые руки, обтянутые черными бархатными перчатками поверх пышных белых рукавов блузы.
Журналы попались как раз кстати, потому что художник, кажется, не подозревал об опасности, грозившей оставленному без присмотра на стуле хлебу с колбасой.
И вот, когда двое джентльменов окончательно изошли слюной, с улицы закричали:
— Готово!
Компаньоны ссыпались вниз по лестнице. Катафалк теперь украшала надпись, огромная и страшная, выполненная красными готическими буквами:
Надпись была сделана поверх другой: «Похоронная контора Дукакиса», совершенно скрыв оригинал. На нее с уважением косился Злыдень.
— Искусство, — твердо сказал голодный Мармадьюк Маллоу, — требует жертв.
Глава двадцать третья
Жулики, мошенники, убийцы
Рубаха знаменитого убийцы Пьетро Тортури! — М.Р. перевел дух: у него от криков саднило горло. — Последняя жертва — несчастный Бьяджио Виллардо, убитый в прошлом году сицилийской мафией по сговору с коварной красавицей-женой Тортури, подозреваемой во множестве зверских преступлений! Кровавые останки, обнаруженные полицией, были разложены по консервным банкам! Кошмарное дело!
Это и правда было кровавое дело. Во-первых, кровь на рубашке была настоящей: Д.Э. гордость не позволила показаться трусом, и он успел резануть по пальцу первым. Бритвой. М.Р. пришлось согласиться, что два порезанных пальца — по одному на брата, уже могут броситься в глаза покупателям, и теперь он мучился то ли досадой, то ли совестью, то ли мыслями о сифилисе. Во-вторых, вспомнить подробности статьи из газеты, читанной еще дома, в Берлингтоне, оказалось не так-то просто. В-третьих, пришлось всю ночь сочинять и зубрить все то, что сейчас компаньоны так бойко выкрикивали.
— Подвязка незаконной дочери русской графини Мари Оленин д’Алхейм! — вдохновенно вещал Джейк с козел посетителям пивной. — Увлеклась офицером в Париже, сбежала от мужа! Любовник был морфинистом, погубил ее тоже и продал в бордель! Двадцать центов! Двадцать центов — раз…
