каждый нес на уровне груди раскрытый ящик, берите каждый по две шишки, вы знаете, как их бросать, без паники, в нужный момент, не раньше и не позже, только когда я скомандую, ТОЛЬКО КОГДА Я СКОМАНДУЮ, понятно? Вот уж тут-то у меня действительно запершило в горле, но нет, скорей умру, чем признаюсь, что я эту штуку первый раз держу в руках. Увижу, что будут делать другие, правда, темень такая, что… Мы уже шли по полю не помню сколько времени. Оставили позади развалины домов и шли по полю — оказывается, можно идти и в темноте. В руках надо было нести винтовку, поэтому гранаты я положил в карманы. Наверное, все так сделали — или нет? — другого ничего не придумаешь. Граммов на триста в каждом кармане, прикинул я. Вспомнил, что у гранаты должно быть где-то кольцо, за которое надо дернуть, перед тем как бросаешь, я в кино видел, как солдаты вытягивают его зубами, а потом швыряют гранату, и сейчас главной моей заботой было нащупать это кольцо, сунув руку в карман, вертел ее, вертел — нет, у этих гранат никакого кольца нет, на корпусе пупырышки, снизу рукоять и небольшой выступ сверху, вот так штука, нет кольца, что же с ней надо делать, ладно, брошу так, если в кого попаду, мало не будет. Подошел сержант и велел нам развернуться в цепь, и мы развернулись в две линии. Веером. Четверо с лейтенантом впереди, шестеро и сержант — сзади. Кажется, так. Я шел во второй линии. Передо мной и чуть правее шел лейтенант, и тут я увидел кладбище, которое до того не замечал, так как искал кольцо, лейтенант поднял руку — стой! Потом показал, чтобы мы укрылись. Кто лег на землю, кто присел за кочкой. Я устроился за кустом. Пораженный, не веря глазам своим, смотрел я на кладбище. До него оставалось не больше восьмидесяти метров. Луна то заливала его светом, то пряталась: она плыла по небу среди редких вытянутых облаков, то как будто висела на месте спокойно и безмятежно, то как будто устремлялась в облака, а те неслись ей навстречу. И кладбищенская стена то вспыхивала лунной белизной, то снова темнела. И тесные ряды кипарисов то серебрились, то чернели. Сержант, пригнувшись и неслышно ступая, пошел к лейтенанту за дальнейшими распоряжениями. Говорили шепотом, чтобы не услышал Никто. А этот Никто смотрел на них. Смотрел на нас. Такой беззащитный. Легко уязвимый на пустынном кладбище. Если бы хоть гремели выстрелы. Хотя бы один. Но нет. Тишина, глухая и густая. И Никто. Я чувствовал себя непрошеным гостем на его земле, и от этого мне было так страшно, что, по мне, лучше бы уж наша разведка превратилась в хорошую перестрелку, пусть бы рвались гранаты, хоть бы меня и убило. Хоть бы и убило. Лейтенант сделал знак кому-то, кто-то к нему подошел. Их головы кивали то утвердительно, то отрицательно — да, нет, нет, да, — и кто-то вернулся в первую линию, с кем-то пошептался и еще с кем-то, знаком подозвал третьего, и они все вместе пошли к лейтенанту. Каждый из нас был “кто-то”, в темноте не разберешь. Затем они пошли направо вдоль стены и завернули за угол, там где-то была калитка, а сержант вернулся, остановился перед нами и поднял руку. Стоял к нам спиной, высоко воздев левую руку. Как только он опустит руку, возможно быстрым движением, нам нужно будет следовать за ним. А может, подаст команду. Кто его знает. Может, он ждал выстрела или взрыва на кладбище? Или голоса? Голоса? Голоса? Фигура его то сияла в лунном свете, то исчезала в тени облаков. И тут я постепенно осознал, что сержант, стоящий с воздетой рукой, — мертв. Пойми меня правильно: я постепенно осознал, что он мертв. И все, кто ушел искать вход на кладбище, и те, что остались здесь, вокруг меня, тоже мертвы. И я, такой же “кто-то”, как и они, я тоже мертв. Я не знал, в каком бою нас убили, откуда мне было знать, но был уверен, что мы так же мертвы, как и те, что лежат в могилах. Только те уже не “кто-то”. У них есть имена. Дядюшка такой-то, тетушка такая-то. Имя, фамилия и дата смерти, высеченная в камне. Нет. Мы мертвецы пострашней. Понимаешь, неизвестные. Мы и в самом деле были неизвестными. Неизвестный солдат. Его так легко убить. Представь себе. Неизвестный. Время не двигалось, и я говорил себе: конечно, времени не существует. Но вот из-за правого угла кладбища кто-то показался, возможно лейтенант, только черная туча утопила его в ночи. Он подошел к сержанту. Рука сержанта заколебалась в нерешительности и медленно опустилась. Из-за угла вышел еще кто-то, еще кто-то и еще кто-то. А на них смотрел Никто. Смотрел на нас. По-моему, с грустью. Спокойно и с грустью. Потом эти тени приблизились к нам и, понизив голос, чтобы не услышал Никто, сказали: пошли отсюда, и заметно было, что они рады. И мы пошли обратно. Уже не веером, не цепью, а шагали, по-моему, кто как хотел, я шел последним, слышал приглушенные голоса, иногда даже подавляемый смех, и не знаю, то ли мне кто раньше сказал, то ли еще по какой-то причине, только меня нисколько не удивило, когда по возвращении в развалины лейтенант сказал: молодцы, ребята, вот и вся штука, никого там
Если бы я мог уснуть. Никогда я так не нуждался в сне. Провалиться в черную бездну. Который час? Не знаю даже: все еще вчера или уже завтра, то есть сегодня? Как же это? Если бы я жил во времени, если бы ощущал его течение в себе. Как слышишь журчание реки. Это бы меня убаюкало. Рядом со мной кто-то спит. Вон там еще кто-то. Подстелив тюфячки, спят как будто все. И в каждом, пока он спит, рождаются сны. Если бы мне услышать журчание воды и уснуть, так чтобы не слышать больше этого бесконечного, рвущего душу взрыва тишины на войне. О, тогда… О!
13
В Мадриде, в Хрустальном дворце парка Ретиро, Вис посетил выставку, посвященную гражданской войне в Испании. Днем позже он уже не смог бы посетить ее: она закрывалась в тот же день, пятнадцатого декабря. Впоследствии Вис спросит себя, было ли это случайным совпадением, или жизнь просто испытывала его, подсунув одну из своих фальшивых монет под видом подлинных доказательств. Только однажды он спросил себя об этом. Рука его продолжала писать (сама), переворачивая монету так и эдак, находя единственно нужные слова. Его позвала афиша, поистине “крик, прилепленный к стене”. Вис зашел на станцию метро “Пуэрта-дель-Соль”. Куда он направлялся? Он был один, разумеется. Это он хорошо помнил. Бла устала и не захотела никуда идти. В “Пресьядос”[64] или где-то неподалеку Вис, чувствовавший себя немного потерянным, купил дона Никанора, яро отбивавшего такт на барабане. Пускай стоит в мансарде. Допотопный хлам. А потом пошел вниз по ступеням на станцию метро. Для чего? Зачем? Кого он искал? И в одном из переходов увидел человека, лежавшего на разостланных газетах, — мертвец, что ли? — да нет, откуда тут взяться мертвецу, — надпись на листе картона, лежавшего в головах, гласила, что это забастовщик, бастует уже семнадцать месяцев, а у него семеро детей, и сбоку был разостлан носовой платок, на который проходящие бросали монеты. Вис, кажется, тоже бросил и пошел дальше, чувствуя себя в Испании потерянным. И вдруг этот крик, прозвучавший со стены. “Выставка…” Ты, да, ты, иди и сейчас же посмотри! Вис вздрогнул. Подошел к кассе в каком-то волнении, взял билет. Простите, в Ретиро в эту сторону? — Нет, что вы, какое там в эту, вон в ту, в ту! — Спасибо, извините за беспокойство, черт побери, конечно, в ту. Стал забывать мадридское метро. Наконец доехал до станции “Ретиро”, вышел на улицу, зашел в парк. — Будьте любезны, Хрустальный дворец. — Вот по этой аллее. Конечно, и здесь было холодно, как же иначе. С тех пор как он покинул Лондон, всюду было дьявольски холодно: в Барселоне, Бадалоне и Валенсии пробирало до костей, в Вильякаррильо и Кастельяре — и говорить нечего, а в Мадриде стоял такой холод, который называют здоровым. Сухим. Наверное, надо говорить так: сухой здоровый холод. В недвижном воздухе, среди голых, без единого листочка деревьев, сиял чистый холодный свет. Мадридский холод может загнать в могилу человека, но не погасит пламя свечи. Утро — как туманное сновидение. Туман приходится раздвигать, словно кисейные занавески, пока доберешься до Хрустального дворца. Вис прошел сквозь сновидение, вошел во дворец и внезапно попал в тридцать шестой, тридцать седьмой и тридцать восьмой годы. Так и должно было случиться, если учесть, из каких мест он приехал. Точнее —
