отцы. В трюм можно попасть через люк в кладовке на баке, в которой хранились съестные припасы, если передвинуть корзины и бочки. Я как-то упустил из вида, что спиртное надо изолировать от экипажа или наоборот. Я долил недостачу из амфоры, которую оставил для экипажа, сообщив росу и готу, что они свою пайку на обратный рейс уже выбрали. Возражений не последовало.
Мы с Аленой в сопровождении молодых росов прогулялись по городу. Александрия по размеру не меньше Константинополя, но по всему видно, что захиревает. Зато товаров на рынке было больше. Или мне так показалось потому, что много было таких, каких не встречал в столице, Херсоне и Пантикапее. Я купил Алене рулон многоцветной индийской материи и маленький стеклянный флакончик духов, которые стоили почти столько же. Себе выбрал кинжал длиной сантиметров двадцать пять, трехгранный, похожий на стилет, но расширяющийся к рукоятке из слоновой кости. Он был в ножнах из слоновой кости и серебра. Но главным достоинством кинжала был клинок. Я никогда не видел булат вживую, только на фотографиях, но сразу опознал, как только глянул на темный с белесым «рисунком» и золотистым отливом клинок. Индус, продававший кинжал, сперва подвесил его на темляке из шелкового шнура к перекладине над прилавком и легонько ударил по лезвию серебряным кончиком ножен. Клинок звенел чисто и долго, больше минуты. Потом его вставили острием в щель в прилавке, согнули почти под прямым углом и отпустили. Клинок выпрямился и задрожал. Продавец произнес какое-то слово, догадался, что я не понимаю, попробовал второе, потом произнес третий вариант:
— Кара пулат.
Я кивнул, что понял. Кара — черная, пулат — роза. Русские произносили второе слово как «булат». Я взял кинжал в руку. Ладонь моя «легла» — почувствовала, что для нее сделана рукоятка.
Индус понял, что я запал на кинжал, и заломил цену. Столько стоил почти весь мой груз вина. Теперь уже я начал демонстрировать приемы, позаимствованные у египетских купцов. Индус скидывал цену, но потихоньку. Ясно было, что его такими штучками не проймешь, знает их не хуже меня. Надо попробовать что-нибудь другое. Индусы — интуитивный народ. Я назвал цену, которую считал приемлемой, и про себя подумал с огорчением, что больше заплатить не смогу, нечем, придется отказаться от покупки. Настолько вошел в роль, что даже сам поверил этому. И индус поверил. Он отказался от своей цены, только чуть приподнял мою.
— У меня с собой таких денег нет, — сообщил я. — Или пойдем со мной на судно, или завтра утром приду.
— Пойду с тобой, — сказал индус.
Видимо, боялся, что я до завтра передумаю, а другого такого щедрого и платежеспособного покупателя не скоро найдет. Он зашел за занавеску, которая отделяла его лавку от жилой части дома, что- то сказал кому-то и вскоре вышел, сменив маленькую шапочку на зеленый тюрбан. За ним вышел крупный индус с бородой, заплетенной в косички, и большим изогнутым кинжалом на короткой перевязи га груди, рукоятка была на уровне локтя правой руки и рядом с ней, а под свободной одеждой угадывалась броня. Наверное, телохранитель.
Я их оставил ждать на палубе, сходил в каюту за золотом и весами. Не хотел, чтобы индус увидел, что не последнее отдаю, а то еще поднимет цену. Отмерил на палубе. Я потом взвесил кинжал. Без ножен он весил примерно столько, сколько отдал за него золота.
Многие из зевак, собравшихся на причале, впервые в жизни видели такое богатство.
— Мои охранники могут проводить тебя до лавки, — предложил я.
Индус поблагодарил меня улыбкой и отказался:
— У меня надежная охрана.
Я посмотрел на его телохранителя. Он ответил спокойным, уверенным взглядом, какой я встречал у высококлассных мастеров рукопашного боя. Интересно было бы посмотреть, как он орудует своим кривым кинжалом. Я читал, что в Индии были мастера кинжала, которые выигрывали поединок с воином в броне и с мечом и щитом. Впрочем, высококлассный боец с любым оружием справится с хорошо оснащенным середнячком.
После этой покупки пришлось подкорректировать план закупок. Я собирался, кроме зерна, набрать специй и благовоний, на которых можно было бы неплохо заработать. Всё-таки купил их, но не так много, как хотел. Желание заработать побольше в очередной раз нарвалось на возможность приобрести игрушку, недополученную в детстве.
26
Обратную дорогу осилили быстрее, потому что попали в небольшой штормик, баллов шесть, не больше. Часть экипажа сразу слегла. В северных морях такая погода считается нормальной рабочей, а в Средиземном — как что-то серьезное. В шхуне я не сомневался, такая непогода для нее ерунда. Разве что воду пооткачивали пару дней. Деревянные суда всегда текут, одни больше, другие меньше. В Александрии мы полностью осушили и проветрили трюм перед погрузкой, потому что зерно одинаково легко впитывает воду и запахи. В шторм шхуна набирала воду понемногу. Для борьбы с этим у грот-мачты при постройке был выгорожен «колодец», через который вычерпывали воду, опуская в него кожаный мешок в форме усеченного конуса с тремя медными кольцами. Когда опускаешь его, нижние кольца оказываются внутри верхних, и мешок как бы распластывается по дну. Начинаешь тянуть за веревку, верхнее кольцо идет первым, не давая воде вытекать. При сильной водотечности этого будет мало, но я надеялся на лучшее. Мне предлагали в Константинополе поршневой насос. Он почти весь был сделан из дерева. Я засомневался в надежности такого механизма. Теперь подумал, что надо было купить насос. Умная мысля приходит опосля.
Шли с зарифленными триселями и штормовым стакселем, наматывая не меньше семи узлов. Потом ветер поутих до пяти баллов, поставили все паруса. Курсом бакштаг шхуна стала нестись со скоростью не меньше десяти-одиннадцати узлов. Точно сказать не могу, измерить было нечем. «Альбатрос» нравился мне всё больше и больше. Он действительно летел по волнам, разрезая их форштевнем и поднимая фонтаны брызг. Нет ничего приятнее сердцу моряка, чем парусник, который при попутном ветре на всех парусах рассекает море.
Так продолжалось до острова Кос. Только мы прошли его, как ветер сразу переменился на северо- западный и упал до двух баллов. Всего несколько сот метров отделяло одну погоду от другой. Такое впечатление, будто мы перешли из одного закрытого помещения в другое. Поскольку дело шло к вечеру, а здесь много островов, больших и маленьких, я решил сделать остановку и набрать свежей воды. Мы встали на якорь недалеко от берега, где на склоне горы располагалась деревенька, судя по многочисленным лодкам, рыбацкая. Я отправил Агафона, Пифодота, Семена и Хисарна на шлюпке за водой. Местные жители сперва настороженно относились к нам, потому что шхуна не похожа на византийские нефы, а от чужих добра не ждали. Впрочем, частенько и своих побаивались не меньше. Я потому и послал на берег греков. Вместе с нашей шлюпкой к борту приплыла и местная. В ней сидели немолодые мужчина в латаной рубахе без рукавов и женщина в платке, повязанном по самые брови, чего гречанки обычно не делают. Он греб, она рулила коротким веслом.
— Рыба соленая и вяленая, козьи сыр и молоко, — с легким акцентом и монотонно, будто за последний час повторяла это сотни раз, произнесла женщина, когда они подошли к борту шхуны.
Поскольку цена была очень низкая, я забрал всё и договорился, что привезут рано утром еще молока и сыра. Я козье молоко не пью, не нравится, потому что отдает одеколоном цветочным, но остальные члены экипажа потребляли его с удовольствием, особенно росы и скифы.
Пифодот, поднявшись на борт, рассказал услышанную на берегу новость:
— Солунь авары осадили.
— Солунь — это Салоники? — спросил я, а потом вспомнил, с кем разговариваю. — Расположена западнее Константинополя, в заливе?
— На дороге из Константинополя в Рим и Афины, — подтвердил Пифодот.
Я сходил в каюту за картой Эгейского моря. На ней Солунь была обозначена, но на древнегреческом, на котором читать не умею. Зато мои греки умели.
