— Только не долго, хорошо? — попросила она. — А то мне страшно одной.
— Как получится, — не стал я врать.
Пора оставлять ее на берегу. И беременную Валю тоже. Бабам в море делать нечего. Тем более, что оно ревниво, не терпит конкуренток.
Когда высадились на берег, было уже темно и безветренно. Галька скрипел под ногами необычайно громко. Мы, спотыкаясь и часто помогая себе руками, поднялись по оврагу наверх. Там было тихо, спокойно. Где-то вдали замычала корова, как бы спрашивая, где все остальные. Никто ей не ответил. Вдали виднелся огонек костра, теплый, мирный, притягивающий. Шхуны была не видна, но море даже в темноте заметно отличалось от суши.
— Если что, бегите к морю и по берегу к шлюпке, — тихо приказал я. — Кто прибежит первым, сталкивает ее в воду и ждет остальных.
Никто ничего не уточнил, не спросил. Стараясь идти бесшумно, мы пошли в направлении примерно посередине между берегом и костром. Жгут его, скорее всего, авары или их пособники, назначенные пастухами. Значит, скот где-то недалеко от костра. Я часто спотыкался и шумел больше всех. Не надо было брать с собой арбалет. Но без него чувствовал себя безоружным. Махать мечом у меня пока плохо получается. Вскоре вышли на траверз костра, а стада не только не было видно, но и слышно. Я надеялся, что хотя бы часть его будет пастись до стоянки пастухов. Если оно дальше, то придется гнать мимо аваров, что чревато.
— Скилур, Палак, — шепотом позвал я, — оставьте луки и посмотрите, сколько их там и что делают.
Скифы отдали луки готам и бесшумно растворились в ночи. Они даже в полной темноте легко ориентировались на открытой местности. Мы сели на землю, ожидая их. Вышла луна, и сразу стало как-то слишком светло. Я увидел стадо — светлые и темные пятна, которые иногда перемещались неторопливо. На ночь стадо отогнали с пшеничного поля в широкую ложбину. Костер аваров горел на склоне, который спускался в эту ложбину, а мы были еще выше.
Скифов я сперва почувствовал, а потом увидел, как они материализовались из темноты метрах в трех от меня. Скилур присел и доложил шепотом:
— Их вот столько, — показал он десять пальцев, — и еще столько, — добавил два.
— Пили вино, сейчас спать ложатся, — дополнил доклад Палак. — Охрану не выставили.
Привыкли авары, что страшнее их нет никого на этой территории, расслабились, забили на службу. А на войне дисциплина — лучшее лекарство от смерти. Но только на войне.
— Подождем, когда заснут, — сказал я.
Мой однокурсник по мореходке служил срочную в Венгрии на радиолокационной станции. Он рассказывал, как в пятьдесят шестом году, во время восстания, несколько венгров вырезали батальон наших, сотни четыре. Дневальный тоже расслабился, заснул на посту, его сняли бесшумно, тихо вошли в спальни и сделали дело. Главное было — разбудить человека перед тем, как зарезать. Спящий обязательно вскрикнет. Что я и приказал делать своему отряду, когда решил, что пора идти к костру. Никто ничего не уточнял, и я понял, что они и сами всё это знали.
Огонь погас, тлело лишь несколько угольков. Авары лежали двумя группами: одна из четырех человек — выше костра, другая из семи — ниже. Я положил арбалет на землю метрах в пяти от верхних, чтобы обе руки были свободны, достал кинжал. Пока делал это (или специально делал медленно, чтобы оттянуть новый этап в своей жизни?), скифы и готы уже будили аваров. Я спустился к нижней группе, слыша по пути чье-то бормотание, сразу стихшее, и негромкое, сдавленное хрипение.
Ближний авар лежал на боку, чуть согнув ноги в коленях. Полностью одетый, только головной убор снял. От него воняло немытым телом, дымом костра и свежим перегаром. Авар тихо сопел. Мне всегда немного совестно будить человека. Наверное, потому, что сам не люблю, когда меня будят. А делать это приходилось часто, потому что не все сами просыпались и приходили на вахту. Некоторых, особенно после стоянки в порту и череды пьянок, никакой будильник не мог поднять. Даже мне удавалось только с помощью холодной воды, вылитой спящему на спину. Но сейчас передо мной убийца и грабитель. Его сюда не звали. Его надо остановить. Я дотронулся до плеча спящего, легонько толкнул. Без результата. Толкнул сильнее, а потом начал трясти. Я скорее догадался, чем увидел, что авар открыл глаза. Зажав левой рукой его нос и рот, мягкий, теплый и обслюнявленный, со всей силы всадил кинжал в шею. Лезвие вошло слишком легко, я чуть не упал вперед. Авар задергался, схватился одной рукой за мою правую. Я испугался, что он высвободит рот и закричит, поэтому сильнее сжал левую руку, собрав его губы и нос в комок, и налег грудью на плечо авара. Правая моя рука пошла вперед и вниз, распанахивая горло, теплая и липкая жидкость залила ее. Запах крови, резкий, дурманящий, ударил по ноздрям с такой силой, что у меня выступили слезы. Но протереть глаза не мог, боялся отпустить жертву, хотя авар уже не дергался. Моя кровь стучала у меня в висках так громко, что я больше ничего не слышал. Губы и нос в моей руке ослабли, между ними потекла кровь. Я выдернул кинжал, тыльной стороной правой руки вытер глаза, осмотрелся. Мой авар лежал с почти отрезанной головой. Рядом Гунимунд вытирал нож о тело другого. Скилур, Палак и Хисарн стояли молча, ждали нас. Я вытер кинжал и руки о тело убитого. Руки все равно липли, что сильно раздражало.
Поскольку я все еще был одурманен запахом крови, попросил:
— Посмотрите, не осталось ли у них вина? Что-то у меня в горле пересохло.
— Вот, есть немного, — обнаружил Палак бурдюк, заполненный на треть.
Мы сели на склоне и пустили бурдюк по кругу, пока не добили. Алкоголь перебил запах крови и размыл жуткие впечатления. Мы собрали оружие и сумки убитых. На шхуне посмотрим, что там внутри.
— Отбираем только овец, их легче грузить, — приказал я. — Бычка можно взять одного, зарежем на берегу.
Выбрать только овец в темноте не очень получалось, поэтому отбили примерно треть стада и погнали к бухточке. Обратный путь занял почти столько же времени, сколько вся предыдущая часть операции вместе с ожиданием, потому что скотина не хотела идти куда-то ночью. Особенно резвыми показали себя козы и овцы, которые нам нужны были в первую очередь. На счет коз я все-таки сомневался, думал, как человек двадцать первого века, но потом вспомнил, что в шестом их едят за милую душу. Когда добрались до пляжа, небо уже посерело.
Первым делом я вымыл руки и кинжал. Сразу стало легче. Выражение «умыть руки» для меня приобрело свой смысл. Поручив команде заниматься перевозкой на шхуну овец и коз, я поднялся по оврагу наверх, где остался на посту Гунимунд.
Он сидел на земле лицом к стоянке пастухов, прислонившись спиной к большому камню в начале спуска. На лице полная отрешенность. Я примостился рядом. Долго молчали.
— Впервые резал спящего, — вдруг признался я.
— Я тоже, — тихо молвил Гунимунд.
— У тебя лучше получалось, — похвалил я.
Он ничего не сказал, только сплюнул.
29
Овец и коз раскупили в Солуни за полдня. Таможенник, даже не спросив, откуда у меня скот, взял обычный тариф, причем баранами. Узнав, что я привез и в каком количестве, забрал свою долю и быстро, с помощью солдат, погнал «пошлину» за крепостные стены. А навстречу ему шли покупатели. Никто не торговался, хотя цену я назначил немалую. Видимо, на базаре была еще выше. Солуньцы жаловались, что помощь из Константинополя не придет. Придется отбиваться самим. Откуда у них такая информация — не говорили, но не сомневались в ее достоверности. Народ верит в свое правительство только в хорошие времена.
Мы вышли из гавани после захода солнца. Я наделся по светлому добраться до бухточки и посмотреть, не бродит ли там оставленная нами скотина? Всех забрать за один раз не смогли, хотя набили полный трюм, и по палубе трудно было протиснуться между баранами. Когда шли к городу, никто не
