— Хочешь вести сейчас? — Я протягиваю ей ключи от пикапа.
— Нет.
— Но я хочу, чтобы ты вела. Возьми, мне нравится, когда ты ведешь, и ведешь так быстро, как тебе хочется.
Пять голов Большой Женщины не раз спорили между собой. Были споры о деньгах, были споры о любви, и о различных средствах для мытья головы, и о тонкой, ускользающей границе, что отделяет самоубийство от несчастного случая, и о настоящих потребностях мужчин — «не тех, что все думают», — и о взаимной ответственности женщин, и о разных способах осветления усов и удаления волос с ног и с краев лобка, особенно у Черной Тети, у которой они выглядывали из коротких штанишек и раздражали остальные части Большой Женщины.
Их церемонии удаления волос пугали меня. Дрожь проходила по моим бедрам, когда я наблюдал эти ритуалы, и возвращается к ним сейчас: нитка ослабляет волос, но ужасно болит. Воск это хорошо, но с ним много возни. Сахар — противно и привлекает мух. Бритье — самое легкое, но укрепляет корни. И вообще — «бритвенное лезвие хорошо для подмышек, но не для ног и уж точно не там наверху, потому что, если брить там наверху, у твоей памушки станет лицо, как у Сталина», — так передразнивала моя сестра Черную Тетю.
В доме была внушительная коллекция бритвенных принадлежностей — наследие Наших Мужчин, — и Большая Женщина пользовалась ими всеми без разбора. Когда я вырос и стал юношей по всем признакам и приметам, дядя Авраам — именно он, а не Большая Женщина, которую первые доказательства моего взросления испугали настолько, что она притворялась, что не видит их, — купил мне кисточку для намыливания и первый мой бритвенный прибор. Он научил меня, как его разбирать и собирать и как вкладывать в него лезвие, показал, как взбивать пену и вести лезвие по лицу, и указал места, самой судьбой предназначенные для порезов, — и с того дня и далее женщины перестали пользоваться старыми бритвенными принадлежностями своих мужей и стали обращаться ко мне с новой просьбой: «Рафаэль, можно взять твою бритву?»
— Почему ты разрешаешь Черной Тете пользоваться твоей бритвой? — ворчала сестра. — Ты должен давать ее только мне и Маме.
— Почему? — спросил я.
— Потому что ты Мамин, а не ее.
— Я — всехний. Вы же сами так сказали.
— Ты что, не понимаешь, что ей вообще не нужно лезвие? Она просто хочет показать всем, что ты и ее тоже.
— А я нет?
— Перестань строить из себя кретина.
— Я не понимаю, какая тут связь.
— Что с тобой, Рафауль? Мужчины не дают свой бритвенный прибор даже своим возлюбленным. Ты должен давать его только Маме и твоей сестре.
— Но она тоже наша родственница по крови, и Бабушка тоже родственница по крови. Только Рыжая Тетя нам не родственница по крови.
— Да, они тоже родные по крови, это правда, но мы с Мамой роднее.
Вакнин-Кудесник показал мне буксировочный трос в кузове своего пикапа.
— Я никогда не складываю его, как это делаете вы, йеке. Я либо его скручиваю, либо бросаю прямо так в кузов.
— Почему?
— Потому что любая веревка, если ты ее оставляешь свернутой или связанной, она это запоминает. Посмотри сам, мон ами. — И он тотчас дернул и распустил одну из петель веревки, которая крепила брезентовое покрытие к кузову его пикапа, как делала когда-то Бабушка своими кривыми и ловкими пальцами — единственная женщина в доме, которая могла развязать узлы на шнурках моих и сестриных ботинок и всегда растягивала, распрямляла и разравнивала все и всяческие веревочки и нитки, подбирая их дома, и на улице, и на задах бакалейной лавки и сохраняя на черный день, «ойф нит цу бедарфн», разумеется. — Смотри, — повторил Вакнин-Кудесник и указал на веревку, которая начала двигаться сама по себе, точно слепая змея, которая хочет снова свернуться своими кольцами. — Видишь? Веревка запомнила, как ее завязали, и хочет вернуться к тому же самому.
— И что это значит? — спросил я вежливо.
— Это значит, что мужчина не должен всегда вести себя одинаково со своей женой, — сказал он. — Нужно раз так, а раз по-другому, а не связываться всегда одним и тем же узлом, чтобы память не вошла в тело.
— Ну хорошо, Вакнин, про веревки я все понимаю, но с каких это пор ты стал таким специалистом по женщинам?
— Чтобы быть специалистом, не нужен опыт, достаточно просто подумать, как устроены вещи и как они действуют. Ты думаешь, и думаешь, и думаешь, пока не начинаешь понимать. На то мы и люди, а не животные.
— Но мы-то с тобой, я и ты, — сказал я ему, — у нас ведь нет жен, и сколько бы мы ни думали, мы никогда не поймем. Ты все время боишься, что твоя мать выбросит тебя из дома, а я все время боюсь, что моя Мать заберет меня обратно домой.
— Мы с моей мамой — это тоже, как узел на веревке, — вздохнул Вакнин. Странный свет разлился по его лицу. — Скажи мне, Рафаэль, ведь вы, йеке, считаете себя умными, скажи мне, когда, по-твоему, веревке больнее? Когда у нее развязывают узел или когда его затягивают?
— Понятия не имею, Вакнин, — сказал я. Все эти изречения и притчи, которые иные люди уважительно именуют «житейской мудростью», меня никогда не привлекали.
— Тогда сейчас я благословлю тебя, а ты благослови меня, Рафаэль, потому что мужчины должны помогать друг другу.
— Замечательно, Вакнин, — сказал я. — Я к твоим услугам.
— Тогда скажи: пусть Бог поможет тебе, Вакнин, чтобы ты нашел в себе силы завести свою собственную семью.
Я сказал:
— Пусть Бог поможет тебе, Вакнин, чтобы ты нашел в себе силы завести свою собственную семью.
А Вакнин сказал:
— А теперь я тоже благословлю тебя, хоть ты и не понимаешь, и не веришь в это. Пусть Бог поможет тебе, Рафаэль Майер, чтобы женщина, которую ты любишь, вернулась к тебе и снова стала твоей.
— Откуда ты знаешь? — изумился я. — Разве я тебе рассказывал?
— Ты не рассказывал, но это видно, — сказал Вакнин, протянул руку и притронулся к моей груди точно в том месте, где Рона трогала своей. — Вот здесь, Рафаэль, дурачок ты этакий, вот здесь. Ты сам можешь понять, что это видно. Чувствуешь?
Да. Теперь я чувствую.
Когда я вспоминаю, я вспоминаю дни по их запахам, и по пятнам их красок, и по их голосам. Крики и вонь рынка по средам. Белые мыльные стружки, женский пот и рев синего пламени примуса по четвергам. Удары секача Моше-мясника, запах вымытой головы и аромат куриного супа, что «пахнет домом», того супа, который варила Рыжая Тетя по пятницам, только она, всегда она.
«Так что? — кричал я, когда наконец понял этот запах и уже не мог больше этого отрицать. — Так это и есть то, что делает Рыжая Тетя, которая ничего не делает? Так вот этим мы кормимся, и на это мы живем, и на это вы купили вторую квартиру? Тем, что она каждую неделю делает для него суп, тем, что она каждую вторую неделю ему отдается, тем, что он каждый месяц присылает вам „пакет“?»
Много слез было в тот день, и много рвот, и криков, и побледневших лиц. «Так вот это и были условия, на которых вы ее приняли, да?! — кричал я. — Вы еще хуже, чем те, которые отрезали ей волосы!
