Через семь дней скинула панцирь, как отлитая форма – опалубку. Вот такая до удивления честная, драгоценная Ара Андреевна была в жизни Саввы. Да и в жизни многих ее учеников и спасенных ею пациентов.
В атмосферу нового институтского здания долетали отголоски прежних разговоров: было, дескать, дело, когда столкнулись в лихолетье на лестнице два зубра-академика: Евгений Михайлович Тареев, по распоряжению Кремля севший в виноградовское кресло, и сам Владимир Никитич Виноградов, проходивший по «делу врачей», перенесший в тюрьме инфаркт, но волею судеб оставшийся живым и чудом отпущенный сталинскими садистами на свободу. Все разрешилось довольно быстро. Тарееву оказалось достаточно собственных почестей и регалий. Когда ему позвонили и сообщили о выходе Виноградова из застенков, Евгений Михайлович собрал свои бумаги, освободил кабинет и, спускаясь по лестнице, столкнулся с поднимающимся к себе на этаж еле живым Владимиром Никитичем. Что сказали они друг другу в момент встречи?
Их было не так уж много – знаменитых на всю страну московских медицинских академиков одной эпохи: Абрикосов, Виноградов, Тареев, Василенко, Мясников, Нестеров. Они прошли через многое, повидали всякое. Но никогда ни один из них не строчил на другого доносов и пасквилей, ибо днями напролет они занимались любимым делом, им было совестливо, да и недосуг отбирать друг у друга врачебный хлеб.
Глава одиннадцатая Пани Ирина
Копна длиннющих, ниже узенькой попки волос цвета червонной меди, кем-то словно вытянутая, с бесконечно стройными ногами фигура, общая королевская стать – такова была молодая Ирина. Она встретила Савву в гостях у своей недавней приятельницы. С виду невзрачный, плохонько одетый, а заговорил – и ей стало жарко. И рассуждал-то не о ком-нибудь, а об Иисусе Христе. И как рассуждал! Как говорил! Будто самолично шел среди Его учеников из Вифании в Иерусалим, внемля Его притчам и пророчествам. А в довершение прочел стихотворение, вроде бы даже собственного сочинения:
И возраст у нового знакомца был вполне подходящий – 33 года. «Его надо брать», – решила Ирина. Он был какой-то совсем неприкаянный. Настолько неприкаянный, что ему очень шло это его бездомное стихотворение.
Она с ранней юности мечтала стать актрисой, а вместо киношно-театральной эстетики, не поступив по приезде из Харькова в театральный, столкнулась с убожеством и неудобствами снимаемых ею в столице коммунальных комнат. О возвращении в Харьков не могло идти и речи. Ради московской жизни она фиктивно вышла замуж за подвернувшегося под руку примитивного столичного перца, посылками из дома и собственным телом отблагодарив его за услугу, но в душе не теряла надежды встретить человека из благородной среды, соответствующего ее чаяниям и устремлениям. Ум и талант в мужчине она ценила превыше всего. Несмотря на молодость, она была расчетлива и проницательна. Разглядывая зашедшего на огонек Савву, она прикидывала: «Неказист, одет черт знает во что, но это не главное, стерпится-слюбится. В довесок к медицинскому образованию, таланту стихотворца и статусу свежего разведенца (об этом ей успела шепнуть хозяйка дома) у него наверняка имеются московские метры. К тому же на его фоне я всегда буду королевой». Решение ее оказалось столь же непоколебимым, сколь и быстрым.
Не секрет, что умные и не очень-то видные мужчины необыкновенно падки на внимание красивых женщин. Он отправился провожать ее на несусветную московскую окраину, в местечко с непристойным, как ему тогда показалось, названием Красный Маяк. Путь до Красного Маяка был многоступенчатым. На начальном этапе ехали в метро, вагон был почти пустой, но сесть не пожелали – оба стояли. Совсем рядом, чуть наискосок, сидели два мужика и пристально разглядывали Ирину. Савва принял воинственную стойку и весь обратился в орган слуха.
– Какая красивая баба, – шепнул один мужик другому.
– Да-а, хороша-а, – чуть громче отозвался изрядно пьяненький приятель и, бросив презрительно-завистливый взгляд в сторону Саввы, добавил: – Кого только за деньги не купишь.
Савва резко дернулся, чтобы дать им обоим в морды. Но тут же замер в нелепой позе вполоборота к Ирине. Мужики хихикнули. Наверняка подумали: «Нас двое, испугался, хиляк, связываться». А он просто вовремя вспомнил, что не может развернуться к Ирине спиной. Он всячески пытался скрыть от нее обнаруженную час назад в гостях при посещении туалета дыру на задней части брюк, непосредственно под левой ягодицей. Именно сегодня давно лоснящаяся, намекающая болезненным блеском на скорую гибель ткань наконец-то разъехалась.
Несмотря на безупречную красоту, Ирина не принадлежала к его излюбленному женскому типу. Слишком много в ней было надменно-холодноватой чопорности и какой- то неживой отстраненности. Так и хотелось схватить ее за плечи и крикнуть в ухо: ну что ты как не родная? Но душа его каждый раз содрогалась от гордости, когда он наблюдал восторженные мужские взгляды в ее сторону. С первого дня знакомства она крепко зацепила Савву явным вниманием к его скромной персоне, неожиданно-странным для него, молниеносным предпочтением. Ни с кем никогда не обсуждая этой темы, со времен подростковой болезни он считал себя ущерб ным, не больно-то кому-то нужным. А тут вдруг такая красотка взялась за него. И еще она покорила его чтением наизусть Мандельштама и Цветаевой.
После провала в театральный вуз Ирина устроилась работать в одну из московских библиотек и так рьяно ушла в работу, что когда, с подачи Саввы, с целью розыгрыша в читальный зал звонил какой-нибудь из его приятелей и просил подозвать к телефону почивших Пришвина или Паустовского, она строго говорила «минуточку» и куда-то отлучалась за ними.
Как-то раз на очередном свидании Ирина сказала, что ей необходимо срочно освободить съемное жилье, попросив Савву помочь с переездом.
– Есть куда съезжать? – поинтересовался он.
– Да, нашла другую комнату – просторнее и дешевле, кстати, рядом с тобой, – ответила она с некоторым налетом загадочности.
На следующий день в назначенное время он был у нее. Собранные вещи ждали у порога. Долго ловили такси, наконец погрузили ее нехитрый скарб в багажник и навсегда тронулись прочь от Красного Маяка». По приближении к месту назначения Ирина отдавала водителю сухие распоряжения: «Налево, направо, теперь прямо, еще чуть вперед, во-о-он к тому подъезду, стоп, приехали». Таксист остановился непосредственно у Саввиного подъезда.
– Ну вот и все, – улыбнулась она, по-актерски эффектно захлопнув дверцу такси, – здесь теперь и есть моя комната.
– На деревяшке женился! Томка и та была лучше, – в сердцах сказала Валентина Семеновна и слегла с инфарктом, не ведая о пророческой силе собственных слов.
Первым делом молодая жена принялась освобождать жизненное пространство теперь уже их совместной комнаты от ненужных, на ее взгляд, предметов. Ликвидация излишков производилась без предварительных уведомлений с ее стороны. При этом, надо отдать ей долж ное, она успевала педантично ухаживать за не одобрившей ее появления в жизни внука новоиспеченной лежачей родственницей. При виде ее фигуры в дверном проеме своей комнаты Валентина Семеновна всякий раз поджимала губы, отворачивала лицо к стене и сухо спрашивала: «Где Савва?» – хотя прекрасно знала, что он либо читает студентам лекции, либо дежурит в больнице. В скором времени сильная духом Ба поднялась на ноги и вернулась к полноценной жизни.
У Саввы оставались от деда три глубоко любимые памятные вещи: обтянутое коричневой кожей кресло с латунными резными кнопками по овальным краям, старинный серебряный подстаканник с литым дном и продолговатая тяжеловесная пепельница, выдолбленная из дубового сучка, лет ста пятидесяти от роду, отполированная пальцами дедовских пращуров и самого деда до лакированного блеска. Видавшая виды пепельница за время эксплуатации снаружи-то отполировалась, а вот нутро ее, каждой извилиной навеки вобравшее табачный дух, источало прямо-таки термоядерный аромат; но от этого любовь к ней Саввы с годами только крепла. Когда не клеился какой-нибудь стих или не поддавался назначенному им лечению сложный пациент, он прибегал одновременно к трем излюбленным предметам. Углубившись в дедово кресло, проводя подушечкой большого пальца по мелкому изразцу ручки подстаканника, отхлебывал дымящийся чай, смачно закуривал и свободной рукой автоматически тянулся за пепельницей, в желании придвинуть ее поближе.
