Три эти вещи являлись неотъемлемой частью друг друга – были продолжением деда, уходя корнями в историю рода.
Примерно на второй неделе появления в доме новой жены пепельница исчезла. На ее месте образовалась звенящая трагизмом пустота. На вопрос «Где пепельница?» Ирина мимолетом с прохладцей ответила: «Она дурно пахла, надо будет купить что-нибудь приличное». Савва мгновенно понял: в его отсутствие она решительно избавилась от пепельницы, выкинув ее недрогнувшей рукой. И эта брешь, которую немыслимо было восполнить ни хрусталем, ни бронзой, ни цветастым ониксом, навсегда залегла в его душе разностью понимания ими Великого и Прекрасного.Помимо своеволия и интеллекта, Ирина отличалась от Тамары тем, что не беременела вообще. Отдавалась она всякий раз с редкостной неохотой. Шла на близость как на Голгофу, делая великое одолжение. То ли он не возбуждал ее в качестве любовника, то ли она вообще не испытывала никакого интереса к телесно-физическому аспекту любви. Это так и осталось невыясненным.
Вот вам и пожалуйста. Первая жена по всем статьям, на все руки была кудесница-мастерица – готова к интимному действу ежечасно, но не дотягивала, видите ли, по умственным и нравственным критериям. Вторая – с точностью до наоборот. Что важнее для мужчины? Он выбрал ту, что наоборот. Вернее, его выбрали. Он пал жертвой отсутствия в Ирине плотской любви во имя близости интеллектуально-духовной. Но ведь пал-то не насильственной – добровольной жертвой! Прямо-таки Александр Блок и Любовь Менделеева, правда, с несколько видоизмененными ролями. Потому что он оказался совсем не Блоком. Не имелось у доктора намерения препарировать любовь, расчленяя на возвышенно-неземную и плотскую. Ему хотелось спать с Ириной вовсе не по-братски.
Когда-то Дмитрий Иванович Менделеев, выдавая дочь замуж, изрек в адрес будущего зятя: «Сразу виден талант, но непонятно, что хочет сказать». А вот мать Ирины, в свой первый приезд из Харькова к молодоженам, сказала с присущей ей откровенностью короче и проще: «Бедный мальчик!» Неужели предвидела будущую холодность к молодому мужу со стороны собственной дочери?
Наличествовал ли у Ирины после свадьбы свой Андрей Белый – большой вопрос. Периодически доктор им озадачивался. К Ирине вполне были применимы слова булгаковского Воланда: «Как причудливо тасуется колода! Кровь!» В данном случае колода перетасовалась таким образом, что выплыла своенравная польская кровь бабки-гордячки – отцовской матери. Да еще с острыми критическими способностями в придачу. Уж что-что, а подвергать анализу чужие труды Ирина умела. Все не растраченные на артистическом поприще эмоции она вкладывала в домашний разбор Саввиных стихов. Критиковала не хуже знаменитых некогда в XIX веке Анненкова и Страхова. Скрупулезный, не лишенный острого глаза и сухого здравого смысла анализ зачастую сводился к нелицеприятному резюме: «Не можешь писать как Пастернак и Цветаева – не пиши». В горестные минуты непризнания женой у доктора напрашивался один и тот же вопрос: «А как узнать, Пастернак ты или нет, если не писать?»
Каждый раз после подобных критических заметок ему становилось больно душевно. А после очередной постельной близости ему делалось хреново еще и физически – что она и на сей раз не млела в его руках. С годами доктору порядком надоело брать штурмом горделивую крепость. Как всякому нормальному мужику, хотелось элементарной отдачи, мало-мальской интимной взаимности.
И вот что удивительно. В стихотворных строфах, обращенных к Ирине, он заранее и навсегда бессознательно наделил ее седой челкой, тем самым подчеркнув отсутствие в ней игривой, страстной молодости, зато обнаружив наличие ранних приземленных черт премудрой черепахи Тортиллы. Порой, для самоутверждения и поддержания физической формы, он ходил «налево», правда, быстро спохватывался и тогда писал:
Жене
Вы прекрасны – пальцы тонки,
Уже в замужестве Ирина закончила пединститут и работала в школе для слегка дефективных – преподавала им математику. Работа эта не имела ничего общего с ее изначальными молодыми устремлениями. Сразу после женитьбы, узнав о ее заветной мечте, Савва добросовестно сводил ее к одному сохранившемуся с дедовских времен корифею, имеющему непосредственное отношение к театральному искусству. По ста рой памяти Савва в первую очередь конечно же позвонил Владимиру Федоровичу Дудину, в надежде на его острый взгляд и творческую интуицию. Владимиру Федоровичу в ту пору стукнуло шестьдесят семь – возраст в общем-то отнюдь не древний, но он дипломатично отказался от столь обязывающей встречи, сославшись на отход от дел и не вполне хорошее самочувствие. Дальновидный, не желающий выносить вердикты ничьим женам Владимир Федорович переадресовал Савву с Ириной другому многоопытному театральному деятелю, который, по его словам, был когда-то на короткой ноге и с Саввиным дедом. Дудин уверил, что человек этот имеет перед ним массу преимуществ, ибо до сих пор держит руку на пульсе, обладая недюжинными возможностями в театральном мире, к тому же гораздо лучше знает толк в молодых актрисах. (После плодотворной работы на театре с Марией Ивановной Бабановой Владимир Федорович Дудин хронически боялся творческих разочарований.)
Рекомендованный Дудиным, умудренный опытом корифей, надев очки для дали, внимательно посмотрел и прослушал Ирину из третьего ряда пустого в дневной час зала, после чего вызвал Савву на приватный разговор:
– Соглашусь, Савочка, она не лишена артистической фактуры, прирожденных сценических манер, но есть два существенных но: очень слабый голос, которого не будет слышно в зрительном зале, и отсутствие жертвенного пожара в душе. А без всепроникающей жертвы возможно стать лишь профессиональной посредственностью, которых пруд пруди, – проговорил он, предварительно пересев на первый ряд и упорно уставившись на свою ладонь, оглаживающую бордовый велюр соседнего кресла.
– Тогда, может быть, режиссерское поприще? – вспомнив о домашних рокировках, произведенных твердой Ирининой рукой, спросил Савва, скромно присев рядом.
– С ума сошел! – вскинулся, замахав руками, корифей. – Ты что, самоубийца? Баба-режиссер в доме! А потом, много ты знаешь успешных баб-режиссеров? К тому же, если вдруг что срастется, удачливая баба-режиссер не менее опасна, чем какая-нибудь заштатная неудачница. Нет-нет-нет! Зачем тебе этот извечный геморрой? Вот мой искренний тебе совет: настропали свою красотку в педагогический, и дело с концом. Поверь, всем будет лучше. А мотивировкой возьми мизерные актерские зарплаты, бесконечный творческий простой большинства, как следствие, разного рода апатии, депрессии, хронический алкоголизм, разбитые судьбы женщин-актрис и тому подобное. Так и объясни, что пробиваются, мол, единицы из тысяч.
Савву в момент страстного режиссерского монолога посетило смешанное чувство из некоторого облегчения и легкой обиды за молодую жену:
– А вы сами не могли бы сказать ей пару слов на этот счет, а то подумает, что я палки в колеса вставляю?
– Нет-нет-нет, только не это! Избавь меня, Савочка, от вынесения приговора тет-а-тет. Я не умею отказывать прямо в лицо красивым женщинам.
– Ну, что сказал этот плешивый старпер? – холодновато поинтересовалась Ирина на выходе из театра.
Савва повторил диалог с корифеем, местами убрав, местами заретушировав кое- какие абзацы.
– А сам побоялся? Еще режиссер называется. Как он, такой боязливый, актерами-то командует?
На момент ее поступления в пединститут документы принимали только на дефектологический. На других факультетах не осталось мест.
С первых дней знакомства, а далее всегда, ежедневно, ежечасно доктор стремился доказать Ирине свой талант, свою мужскую состоятельность, будто если она оценит в нем мужчину по всем статьям и критериям, то отдастся с особым пылом и рвением. Но метаморфоз с Ириной на семейном ложе не происходило. Ее либидо спало летаргическим сном. Она была запрограммирована природой неким ледяным образом. Произведена методом холодного отжима. С той только разницей, что пищевой продукт подобной обработки несет в себе лучшие природные качества. Изменить Богом данные его второй жене свойства доктору оказалось не под силу. Соседи по лестничной площадке, хоть и не изучали ее родословной, сразу почуяли в ней особую польско-надменную породу и довольно быстро окрестили ее пани Ириной.
Только раз в ее глазах блеснул, как ему почудилось, огонь ответного сексуального желания. Вечерами за окнами квартиры зажигались яркие рекламные огни магазина напротив, каждый
