И тут же замирает с поднятой в воздух ногой, демонстрируя зачинщику пляски собственный лапоть с разлохмаченным на подошве лыком. Подпрыгнув и звонко ударив по ляжкам ладонями, оба дружественно соединяют в воздухе ступни в лаптях и так ненадолго замирают. Под смех и аплодисменты публики они удаляются, вновь обнявшись и пошатываясь.
Из-за печи выглядывает хитрым глазом чумазый Чеботарев и орет что есть мочи:
Слушая рассказ жены, доктор от души хохотал и вместе с тем грустнел, сознавая, что проявил на заре их совместной жизни беспримерный эгоизм – посодействовал Ирине закопать режиссерский талант в землю.
С утра он побывал на рынке, привез овощей. Это входило в круг его традиционных обязанностей выходного дня. А сейчас, тоже по традиции, мыл на кухне посуду. Ирина привычно командовала парадом:
– Не так вымыл кастрюлю, не туда положил крышку от сковороды.
– Да что же это делается, в конце-то концов! – швырнул он об пол тарелку. – Не нравится, мой сама.
Он впервые за их долгую совместную жизнь намеренно разбил тарелку и ушел к себе в комнату. Ирина с достоинством выдержала его срыв, не ответив агрессией на агрессию. У покинувшего кухню доктора возникло острое ощущение: он – Васенька. Тот самый, лишенный текста, несчастный заика Васенька Кравченко, оставшийся при раздаче в дураках и против воли отправленный в массовку.
Соседи по этажу не зря величали его жену пани Ирина. Она и впрямь была панночкой. Из тех, кого, как говорится, на кривой козе не объедешь. Она никогда не теряла самообладания. Надменно-взвешенное рацио перекрывало в ней все остальные эмоции.
Однако доктор жалел жену, которую поразило редкое заболевание. Болезнь прогрессировала уже немалое количество лет и именовалась блефароспазмом. Веки Ирины все ниже и ниже наплывали на глаза, в желании оградить хозяйку от пристального взгляда на окружающую действительность. А может быть, глаза ее не желали замечать главным образом, что происходит в судьбе собственного мужа. Весной и осенью, как водится, наблюдались ухудшения, тогда доктор клал ее в больницу к своему бывшему ученику, тот проводил курсы уколов, возможных только в стационаре, осуществлял поддерживающую терапию. Надвигалось весеннее каникулярное время. Ирина должна была планово ложиться в больницу.
Одиноким львом метался доктор по квартире. Приходящие пациенты были не в счет. Все навязчивее вспоминал он ласки Веры, ее руки, лицо, нежную заботу, ее постоянное желание его как мужчины. Вспоминал, как порой обижал ее резкими словами. Рожденный под огненным созвездием Льва, доктор вполне мог обжечь грубоватым словом и вряд ли извиниться. Но в душе он прекрасно сознавал, как, кого и когда обидел. Странно. Это свойство его горячей натуры могло распространяться на кого угодно (в том числе и на Веру), но только не на жену. Боялся он ее, что ли? Или так уж безмерно уважал? Вышеприведенный резкий выпад с битьем тарелки был, пожалуй, первой акцией протеста в их многолетней супружеской жизни.
Он сидел в своей комнате, совершенно неспособный работать, курил одну за другой сигареты и думал. Бесповоротно-глобальное решение навсегда расстаться с Верой таяло сродни шагреневой коже и выкуренным сигаретам. Ближе к Пасхе он не выдержал и примирился с ней. Клещи, безжалостно впившиеся в сердце, разжались, и в самый канун Пасхального дня док тор написал:
Они гуляли в весеннем пасхальном Коломенском. Пахло влагой оживающей земли и бесконечным простором неба. Земная поверхность шевелились, потрескивала, пропитанная растаявшим снегом; в подземных слоях шли активные трения, готовые к прорыву игольчато-острой травы. Повсеместно царило начало жизни. И Вера, счастливо продев руку в полукольцо его согнутой в локте руки, попросила:
– Савочка, расскажи поподробнее, как ты пришел в антропософскую медицину?
Часть вторая
Глава тринадцатая Дон Луис Ортега
Их было трое – лучших врачей-ассистентов в терапевтическом отделении 7-й скоропомощной больницы на Каширке: Коля Дидковский, Леня Дворецкий и Савва Андреев. Он работал там с середины 70-х. 7-я больница была одной из баз его родного Первого Меда. Заведующая отделением Софья Михайловна Ласкина ценила их знаменитую тройку на вес золота. А как было не ценить? Отделение четвертой терапии было огромным – на этаже, объединяющем лестничным пролетом мужской и женский отсеки, размещалось несметное количество палат с кашляющими, задыхающимися, хрипяще-харкающими больными. Несколько раз в месяц каждому из троицы выпадали круглосуточные дежурства, когда Савве Алексеевичу, еще и преподающему в институте, приходилось метаться от преподавания к многочисленным больничным койкам и снова к преподаванию. Подобная круговерть выматывала до такой степени, что впору было выпить граммов двести слегка разведенного спирта и забыться глубоким продолжительным сном без сновидений. Недаром врачи-ассистенты повсеместно рвались в доценты. Доценты, как высшая каста, освобождались от больничных дежурств – они только консультировали. Дежурить приходилось не только в четвертой терапии, но в нескольких отделениях разом, носясь по этажам к тяжелым больным, раздваиваясь, расчетверяясь по мере надобности. Софье Михайловне не раз ставилось в упрек проверочными комиссиями, что на медицинских обходах почти никогда не бывает профессуры. А она, посылая про себя все комиссии по матушке, решительно отвечала: «Пусть профессура поучится у этих ассистентов».
Спеша как-то раз по лестничному пролету патологоанатомического корпуса с прозекторского этажа в лабораторию, закуривая на ходу, Савва Алексеевич бросил случайный взор на местную стенгазету с заголовком: «И наш скромный труд вливается в труд моей республики». Рассмеявшись, подумал: «Наверняка газета висит не первый день, а я, несчастный загнанный волк, только сейчас заметил этот скромный, но многообещающий слоган».
Работал в отделении лаборант Володя, симпатичный латентный шизофреник, старательно справляющийся со своими бумажными обязанностями. Педантизму Володи не было предела. Он заметно нервничал, когда карандаш на столе лежал вдруг не на отведенном ему месте. Не успокаивался, пока не подходил к столу и многократно не поправлял карандаш, соблюдя миллиметры нужного, на его взгляд, карандашного расположения. Савва Алексеевич порой диктовал Володе истории болезней. Эта акция доб рой Володиной воли слегка разбавляла каторжный врачебный труд. Володя любил писать под диктовку. Похоже, эта миссия была для него наиприятнейшей. Он тщательно готовился к процессу, долго прилаживался к столу, пребывая со стулом, прежде чем сесть, в особых, как с живым существом, отношениях; усевшись, нежно оглаживал лист бумаги и в предвкушении сладостных минут спрашивал по своему обыкновению: «Савва Алексеевич, какой будет за́головок?» (ударение в слове «зАголовок» он ставил исключительно на «а»). «А выводки? Какие будут выводки?» – интересовался он, приближаясь к логическому завершению медицинской писанины. Удачные «за́головки» и «выводки», что, увы, не соотносилось порой с живой действительностью, являлись для Володи незыблемыми показателями врачебного успеха.
Однажды к спешащему на утренний обход Савве Алексеевичу резко шагнул вовсе не из больничной жизни красивый человек с богатой шевелюрой черных с проседью волос. Размашисто протянул руку, представился:
– Луис Ортега, гений.
– Самородок Андреев, – не растерялся Савва Алексеевич.
Знаменитый незнакомец просканировал доктора цепким, пронзительным взглядом. Глаза у него были красоты необыкновенной, выделялись на смуглом лице сверхъестественной ясностью и напоминали два ослепительных аквамариновых мазка на грубоватом холщовом полотне.
– Мне нужно поговорить с вами, доктор Андреев.
– Извините, сейчас не могу, давайте позже.
– Хорошо, я подожду.
Ортега дождался доктора. Он горделиво подпирал собой подоконник одного из окон коридора и выглядел мастерски выполненным портретом в просторной деревянной раме. Савва Алексеевич подошел:
– Ну вот,
