Как бишь оно бывает? Захочешь пригубить из священной чаши, а кувырнешься ненароком в ящик Пандоры и уже не выкарабкаешься. Да и потом, чего, в конце концов, интересного могут поведать русскому человеку немцы? Что знают они из того, чего не знали бы мы, русские? Поди, не в Петровскую эпоху живем. Неужто немцы нам до сих пор указ? Если только в нудном педантизме или каких-нибудь особо там изощренных технологиях?
– Не скажи, – раздумчиво протянул Петренко. – Не станешь же ты отрицать, что в области медицины немцы всегда преуспевали. За кем посылало, заболев, наше сгинувшее дворянство? То- то и оно, Фогилей и Шульцев звали к себе в имения, а не Ивановых и Сидоровых. Разве много прошло с тех пор времени?
– А как же знаменитый Всемирный конгресс врачей 1897 года, проходивший в Первом Меде, где за триумфальным выступлением Склифосовского немецкий патолог Рудольф Вирхов воскликнул: «Учитесь у русских!»?
– Ну-у, это с его стороны был большой одноразовый реверанс в нашу сторону.
– Ты что же это, таким образом катишь бочку на советскую медицину? Не ожидал, Геннадий Сергеевич, не ожидал, это не есть зер гут, – слегка ерничал Савва Алексеевич.
– Мое дело предложить, твое – отказаться, – не приняв его игривости, проявил строгость Петренко. Сравнил божий дар с яичницей – Штайнера с Вронским. Ну, вышла с Вронским ошибка, занесло не в ту колею, не ошибается тот, кто сидит на заднице ровно. Ты вроде бы не принадлежал к когорте ленивых и нелюбопытных, потому я тебе и позвонил.
– Ну, задница-то у меня крепкая, еще не то выдержит, – изрек Савва Алексеевич, выуживая из глубины брючного кармана пятак на метро. – Только опять, вместо того чтоб отоспаться, придется протирать последние портки и слушать очередную иноземную речь. Переводчик-синхронист-то приличный у этого Вернера, не узнавал? Хотя, – махнул он рукой, – после Вронского никакой синхронист не страшен. Кстати говоря, а кто такой этот Штайнер?
– Иди на курсы, там во всем разберешься, – уклонился от ответа, входя в метро, Геннадий Сергеевич. – Да! – неожиданно воскликнул он, пройдя через турникет. – Забыл сказать, лекции халявные, денег не стоят.
– С этого бы и начинал.
– Извини, из головы вылетело. Тем более, если что не понравится, безболезненно слиняешь.
Но доктор не слинял.
Ганс Вернер обладал бесконечным обаянием. Он читал лекции с редкими проникновением и любовью – во-первых, к излагаемому предмету, во-вторых, к московским слушателям. Устоять перед ним было невозможно. Его трепетное уважение к пришедшим на курсы не было случайным. Оказалось, он участвовал во Второй мировой, и не просто участвовал, а летчиком бомбил русские города и веси. После войны многое переосмыслил, вернулся к медицине, и не только вернулся, а перековался во врача-антропософа. Вот что порой делает война с людьми. Раскаяния своего перед советским народом он не скрывал. Потому и приехал в Союз с бесплатными лекциями, в которые вкладывал всю душу и знания. А знаний в его голове имелось беспредельное множество. В Германии он был награжден натуральным бриллиантовым орденом за неоценимый вклад в медицинскую науку. Прежде чем пасть ниц, Савва Алексеевич долго колебался. Он сидел за первой партой и все никак не мог избавиться от крепкого скепсиса. Сам по себе немец ему нравился. Тощий, высокий породистый дядька, все время улыбается, похож при этом на мудрого умницу, обретшего невероятную доброту и глубину знаний. А вот что делать с переворачивающейся с ног на голову системой традиционных медицинских ценностей, приобретенных за годы учебы, врачебной практики, длительного преподавания, было пока неясно. Подход к патологии и здоровью менялся коренным образом. И хотя Вернером на первой же лекции было сказано, что антропософские подходы являются лишь подспорьем к обязательному медицинскому образованию, трещали незыблемые академические основы. Как, например, было относиться к духовно-душевному началу, насквозь пронизывающему человека и впрямую зависящему от его дыхания. К минеральной основе в человеке, соотносящейся с его физическим телом, к его эфирной (водной) и астральной (воздушной) составляющим? Еще хлеще, к тому, что человек подобен перевернутому растению, ибо растение начинает развитие с корневой системы, а рост человеческого зародыша начинается с головы, ручки и ножки развиваются следом подобно стебелькам, посему лечить голову зачастую нужно вытяжками именно из корней растений. Или к «судьбоносному» значению некоторых болезней, проявляющихся как «необходимость» на определенном этапе человеческой жизни?
И тут вдруг полыхнул в памяти пронизанный пыльными солнечными стрелами чердак витенёвского дома, старый журнал на коленях, раскрытый на начальных страницах платоновского «Иуды Искариота», и плывущая перед глазами строчка о значении болезни в соответствии с «заветами предвечного».
Поверх же всего этого – во многом пока мутного и неясного – явственно проступали любовь и уважение к неповторимой человеческой индивидуальности. Савва Алексеевич задавал уйму вопросов, он мучил Ганса Вернера, пожалуй, больше всех остальных. Ганс Вернер, в свою очередь, обладал невероятным улыбчивым терпением. В отличие от графа Вронского он не пренебрег ни одним из вопросов.
Доктор преподавал терапию в Первом Меде почти тридцать лет, но в душе и сердце навсегда осталась только одна группа. Эта «седьмая» не походила на все остальные концентрацией пытливых, талантливых студентов. В ней практически не было ненавистных его сердцу блатников. К тому же группа эта удивительным образом совпала в конце 80-х с начальным погружением доктора в антропософскую медицину.
В медицинские вузы брежневской и постбрежневской поры проникало все больше бездарной блатной заразы. Инфицирование распространялось воздушно-капельным путем. По поводу «успеваемости» сынков и дочурок некоторых номенклатурных и торговых боссов Савву Алексеевича частенько вызывал к себе декан, а то и проректор по учебной работе.
– Надо поставить зачет, Савва Алексеевич, надо, ну как же без допуска на экзамен, вон, с утра уже Иван Иваныч звонил, интересовался и намекал. Противно, Савва, но надо.
– Я не могу поставить ему (ей) зачет, пусть учит, – сухо говорил доктор Андреев и выходил из кабинета.
Ему было не просто противно. Ему было отвратительно. Он отказывался ставить зачеты не от зловредства, хотя внутри все клокотало, а от горчайшего предвкушения, как эти без пяти минут специалисты будут врачевать. Ему было не все равно. От наглости и тупости этих бездарей на зачетах и экзаменах настенные портреты эскулапов различных эпох искажало судорогой, а из глаз их текли едко- горькие слезы. Он мог (по старой памяти о себе самом) прощать скрепя сердце некоторую слабость знаний до четвертого курса, но никак не на старших курсах. И тут вдруг появилась истинная отдушина – седьмая группа. Все они поступили в институт собственными силами, благодаря усердию и личным знаниям, и по тогдашней бедности почти все жили в институтском общежитии. Армен с непривычной для русского слуха фамилией Колян, Володя Кулабухов, Нино Масесова, ставшая впоследствии женой Кулабухова, Слава Базаев, Лена Жигарева, Лена Подгоревская, Александр Чибибулин, Иван Аниканов. Это была просто какая- то «могучая кучка».
Армен на занятия всегда опаздывал. Подрабатывал где мог, страдая при этом хроническим недосыпом. Во искупление вины на занятия часто приходил с купленными на заработанные гроши тортиком и пачкой чая. Умудрялся вздремнуть на лекциях, но удивительным образом все всегда знал, видимо, неплохо усваи вал во сне.
Люди, жившие на заре молодости в студенческих общежитиях времен социализма, должны хорошо помнить съестной паек тогдашнего студента.
– Савва Алексеевич, можно выйти попить? – возглас неожиданно бодрствующего на лекции Армена.
– Иди.
Через десять минут:
– Савва Алексеевич, можно выйти?
– Что, мочевыводящая система просигналила?
– Нет, снова попить.
– Утренним дилижансом из Сахары, что ли?
Реплика Славы Базаева:
– А чего вы от него хотите, он вчера полтора метра селедки съел.
А вот зачет по патологии печени. Сдает Славка Базаев. Ему нужно доказать Армену, что он знает про печень все и даже больше. (У этих двоих вечное негласное соревнование за пальму первенства в группе.) Печень в рассказе Базаева превращается в единственный источник жизни, поднимается в исполинский рост, затмевая собой все остальные органы. Слава столь воодушевлен и артистичен, что кажется, печень вот-вот войдет в аудиторию и заговорит нечеловеческим басом: «Вы еще не поняли, кто в доме хозяин?» Группа завороженно внемлет Славе Базаеву. Тут драгоценный их преподаватель вклинивается в грозную атмосферу рассказа сермяжным вопросом:
– Слава, а иной ливер в человеческом организме присутствует?
Или разбор ситуации со старушкой с циррозом почек и тяжелой уремией (самоотравлением организма продуктами азотистого обмена), находящейся на грани уремической комы. Савва Алексеевич задает единственный вопрос: «Ваши реанимационные мероприятия?» Ну, тут уж они выпендриваются друг перед другом наперебой: капельницы, солевые клизмы, гемодиализ, перитонеальный диализ с катетером, «искусственная почка»… Полтора часа длится рассказ о действиях по спасению старушки. Когда все известные медицине способы исчерпаны, они доходят наконец до трансплантации почки и разом обращают взоры на любимого преподавателя в уверенности, что добавить тому абсолютно нечего, но, соблюдая субординацию, интересуются для
