Глава четырнадцатая Граф Вронский
Какой уважающий себя мужик поверит, что у его жены аллергия на его же сперму? Вот и Дон Луис не поверил, хоть и не высказал устного недоверия к доктору, – не поверил. И продолжил поиски путей лечения. Круг знакомств у Ортеги был огромен, и кто-то из числа приближенных раздобыл для него таинственного врача-астролога, после долгих скитаний осевшего в ту пору в Москве. Это было второе пришествие графа Вронского в столицу СССР. Первое, не столь триумфальное, состоялось в 60 -х годах.
В свой очередной приход в гости Савва Алексеевич увидел горделивого незнакомца, сидящего на диванчике рядом с женой Дона Луиса и проводящего биоэнергетический лечебный сеанс. Кто-то из присутствующих не преминул шепнуть Савве Алексеевичу имя нового целителя. Внешние суровость и неприступность Сергея Вронского не знали границ. Скрывалось ли за этой чопорностью, кроме страха перед советской властью, что-либо дельное? А фиг его знает. Вполне возможно, что-то скрывалось. (Забежим вперед: развод Ортеги с пленительной Дульцинеей в скором времени все же состоялся. Выдержав для приличия недолгую паузу, она в который раз сочеталась браком с очередным творческим гением.)
Савва Алексеевич не чаял, не гадал, что станет в день первого свидания с Вронским его избранником. В следующий приход к Ортеге ему вручили письмо от графа, в котором он приглашался на лекции с претенциозным названием «Единая экономическая система управления государством». «Эка, граф-батюшка, куда тебя занесло», – подумал Савва Алексеевич, но на курсы пошел. При разделении в самом начале 80-х его медицинской кафедры на две составляющие он перебазировался работать из 7-й больницы в пульмонологию 63-й. Там оказалось чуть легче с нагрузкой, оттого он мог позволить себе посещение курсов.
У госвласти в ту пору кратковременно стоял Юрий Владимирович Андропов. За плечами у Андропова имелась леденящая душу, полная черных пятен и открывшихся впоследствии страшных грехов биография, и странным образом этот заядлый гэбист видимо тяготел к людям с подобными мутными биографиями. А возможно, досье Вронского как раз-то представлялось Лубянке кристально чистым. Именно с официального разрешения Андропова графу Вронскому выделили помещение рядом с Павелецким вокзалом, напротив Бахрушинского музея. Как позволил зорко-бдительный Юрий Владимирович легализоваться и начать просветительскую деятельность в столице выходцу из Третьего рейха, осталось великой фантастической загадкой. Между тем данный исторический факт имел место.
Стройной концепции по управлению государством скромная горстка избранных слушателей (в количестве 20 человек) не получила. Речь в лекциях шла о разном. Преимущественно о мудрой тибетской философии, но только не о том, как обустроить Россию. В словах Вронского явственно сквозил намек на собственные недюжинные способности: имей, мол, граф в руках бразды правления – смог бы повернуть ход мировой истории в правильное русло. В головах особо продвинутых слушателей нет-нет, мигал вопрос, не одурачил ли астролог бдительного Андропова, поселив в том неколебимую веру в светлое будущее СССР, на самом же деле просто-напросто открыв тем самым в столице зеленый свет собственной персоне. Недобитые интеллигенты Сахаров и Солженицын категорически не вдохновили Андропова в качестве советчиков по обустройству России, за что и были удалены с гражданских подмостков кто куда. А вот граф Вронский, с устремленным в Гималаи взором, вполне пришелся ко двору. Прожженный граф, в отличие от чрезмерно правдивых академика и писателя, крепко усвоил умение работать «под прикрытием». Псевдопатриотическое название лекций и было его очередным прикрытием. Правда, встречи напротив музея Бахрушина продлились недолго. Андропов умер – курсы немедленно прикрыли. К тому моменту граф Вронский успел получить от сношений с правящей верхушкой главную выгоду – ордер на московскую квартиру. Кучка слушателей, где в ожидании свежих идей томился и наш доктор, перебазировалась в стены однокомнатной квартиры на Борисовских Прудах.
Во время лекций во рту у Вронского образовывалась круто замешанная каша. Говорил он, как и прославленный граф Калиостро, с жутковатым, непонятного происхождения акцентом, часто был не в состоянии подобрать нужные русские слова, заменяя их кальками из других языков. Невозможно было даже приблизительно догадаться, на каком языке он думает. Для понимания доносимых им смыслов требовалась недюжинная выдержка и безмерная любовь к астрологии. Граф производил весьма странное впечатление по многим критериям. Возможно, сказывались контузия и сложная операция на головном мозге. Помимо ротовой каши, от него прямо-таки веяло чопорностью и холодом гималайских вершин. Как непременно случается в кружках эзотерического, мистического толка, вокруг Вронского быстро образовалась стайка благоговейных фанатов, завороженно внемлющих прогнозам грядущих катаклизмов. Вронский не только просвещал, но требовал от слушателей практической отдачи в виде тренировочных расчетов, изображений сложных схем-графиков планетарных движений. Здесь вступала в силу высшая математика.
У Саввы Алексеевича всегда было плоховато даже с начальной математикой, а расчеты нуждались в скрупулезности, не допускающей ни малейшего отклонения от оси координат. Постепенно доктор все больше сникал, путаясь в бесконечных вычислениях и графиках.
В качестве учебных образцов Вронский периодически составлял гороскопы на слушателей и оглашал их публично. Графа ничуть не интересовало согласие на то анализантов. Он не сомневался, что оказывает ученикам великую честь. Подвергнутые анализу сидели красные как раки, мечтая уйти под воду, а еще лучше – провалиться сквозь землю. Как-то был зачитан гороскоп на сидящего рядом с Саввой Алексеевичем слушателя, с которым они порой обменивались репликами. Савва Алексеевич не рискнул в этот момент поднять глаза на соседа. Если бы тот был женщиной, наверняка заплакал бы от услышанного. Когда вышли от Вронского на свет божий, этот несчастный, глубоко и прерывисто вздохнув, сказал: «Знаешь, Савва, столько лет прожил на свете, а даже и не предполагал, что я – такое говно».
В этом был весь Вронский, начисто лишенный такого сермяжного чувства, как человеческая доброта. Многолетняя закалка Третьего рейха, где в лучшие молодые годы ему довелось обслуживать тамошнюю верхушку, не позволяла опускаться до столь плебейской мягкотелости. Роль пожизненного двойного агента превратила его в существо нечеловеческого порядка, не различающее добра и зла. Извлекать на свет людские пороки и слабости, а затем муссировать их в персональных или обобщенных под знаками зодиака, опубликованных позже гороскопах было основным коньком последней трети его долгой и запутанной жизни. К улыбке или снисходительному юмору граф в своих лекциях не прибегнул ни разу. На вопросы слушателей отвечать не любил, делая вид, будто их не слышит или не понимает.
И когда он узнал, что его московская любовница покончила с собой, спрыгнув с крыши одного из столичных домов, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он заранее составил на нее гороскопический прогноз и, оказывается, вполне предвидел летальный, в прямом и переносном смысле, исход. Неведомым до поры до времени для него оставались лишь арена трагического действия и траектория последнего пути. А ведь эта женщина ухаживала за ним, когда он болел. Любила, наверное. Предотвратить трагический финал граф даже не пытался. Хотя в своих лекциях частенько упоминал, что при желании можно изменить ход предполагаемых событий. Видимо, в данном случае не захотел. А зачем? Ему ли, знавшему «Великую тайну Шамбалы», призванному, по его собственным измышлениям, рулить судьбами человечества, принимать участие в судьбе экзальтированной, слабой нервами бабенки. Позже он вспоминал лишь об одной женщине в своей жизни – жене Лилиане.
Стихотворное посвящение Вронскому у Саввы Алексеевича не сложилось. Зато неотвратимо приближалась встреча с антропософской медициной.
Глава пятнадцатая Просвещенья дух
Неожиданно позвонил Геннадий Сергеевич Петренко – небывалый эрудит, сотрудник отдела английских переводов в «Иностранной литературе» (с ним познакомились у Ортеги), и сообщил, что в Москву с антропософскими лекциями приезжает из Германии некто Ганс Вернер, прямой ученик самого Рудольфа Штайнера. Лекции будут проходить в Доме медика. Названные имена в ту пору ничего Савве Алексеевичу не говорили, от Германии он был далек, как японец от Северного полюса, но доктор вполне доверял светлой голове высокообразованного Петренко. Таким образом, цепь определенных событий и встреч неуклонно подводила его к неизведанным знаниям.
Хотя… стоп… минуточку… айн момент… в памяти мелькнуло, когда речь зашла о курсах, что-то, связанное со словом «антропософия». Савва Алексеевич припомнил, как врачи-старожилы 63-й больницы, где он теперь работал, поговаривали, будто бывший зав их кафедрой профессор Сухинин был недобитым антропософом. Интересно, почему и за что не добитым? Доктор предложил Геннадию Сергеевичу встретиться, прогуляться и поговорить.
– Знаешь, Геннадий, – сказал доктор, когда, перешагивая весенние лужи, они брели к метро после основательной прогулки, – что-то устал я, если честно, от этих поисков святого Грааля (полчаса назад он поведал Петренко о Вронском и его астрологии).
