вечер, словно в предвкушении скорой смерти, начинающие пульсировать радужной иллюминацией. Шторы не спасали, только слегка затушевывали яростную световую агонию. Однажды, лежа в постели и глядя в Иринин затылок, доктор, в намерении в очередной раз попытать счастья, обнял ее оголенное плечо, осторожно развернул неподатливое, не охочее до любви тело к себе лицом: как вдруг внезапный всполох рекламного огня проник в ее зрачки, глаза блеснули ярко-зеленым, совершенно колдовским отсветом – столь обжигающим и завораживающе манящим, что желание пронзило его до горячих мурашек на кончиках пальцев. Он так разгорячился в акте любви, что вызвал в Ирине два приглушенных горловых стона, никогда до сих пор не выходивших из ее уст. С азартом и гордостью конкистадора, завоевывающего Новый Свет, он продолжил стремительную телесную атаку, чем спровоцировал в Ирине ответное движение нижней частью туловища и третий продолжительный стон. «Это победа, – решил доктор, – начало начал нашего совместного интимного творчества». Но он ошибся, ах как он ошибся. То было вовсе не персональное внутреннее горение его жены, а случайно созданная рекламой вспышка – отраженный свет мертвой, навечно остывшей планеты.
А вот у его тещи с тестем природа была иная – теплая. Они любили зятя горячо, открыто, бескорыстно. Когда-то, в начальную пору их семейной жизни, Савва с Ириной возвращались в Москву из первой совместной поездки в Крым. Должны были проезжать Харьков. Ирина отбила родителям телеграмму с указанием времени стоянки поезда. «Пусть принесут к поезду компотов, – сказала она, – мать очень вкусные компоты на зиму закручивает». Поезд, скрежеща на рельсовых стыках, потихоньку притормаживал, подъезжая к платформе. Савва вышел в общий коридор и стоял у окна, немного волнуясь в предвкушении встречи с родителями молодой жены, наблюдал оживленную суматоху на перроне, где намечалась торговля вареной картошкой, малосольными огурцами, яблоками и проч. Поезд резко подал назад и встал. На перрон высыпали пассажиры. «Стоянка дэвьять хвилин», – объявил репродуктор задорным женским голосом. Объявленные минуты таяли, родственники Ирины явно запаздывали. «Может, телеграмму не получили?» – выдвинул банальное предположение Савва. «Да вот же они!» – вскрикнула Ирина, указывая на бегущую вдоль поезда полноватую женщину с часто мелькающими в воздухе, смахивающими на куриные окорочка крепкими икрами. Женщина увидела высунувшуюся из окна Ирину и радостно крикнула: «Ох, далеко же вас везут, дочка!» На пару шагов позади, с двумя огромными сумками наперевес и багровым от напряжения лицом бежал тесть. «Сейчас бить будет», – по выражению его лица решил Савва. А тот, нагнав чуть уже качнувшийся в преддверии отправки вагон, протянул Савве сумки с трехлитровыми банками компота, увесисто вскочил на подножку и смачно расцеловал новоиспеченного зятя.
Родители Ирины наведывались примерно два раза в год. Валентина Семеновна, пока была жива, относилась к ним с молчаливо-индифферентной иронией, но без вражды. Она, отчасти справедливо, считала их людьми с преобладанием в жизни желудочно-кишечного интереса.
Как-то, приехав на очередную побывку, теща нажарила огромную сковороду привезенной в подарок рыбы, а тут вдруг нежданно-негаданно нагрянули Саввины приятели, и теща, глубоко вдохнув напоследок аромат золотистых дымящихся рыбьих тушек, любовно прикрыв их крышкой, удалилась в комнату к тестю, чтобы не мешать общению гостей с хозяином. За разговором компания не заметила, как умяла всю рыбу. Когда сытые и довольные гости рассосались, изголодавшаяся за вечер теща вышла на кухню, подошла к плите и, сняв крышку, заплакала над опустевшей сковородкой, тихо проронив сквозь слезы: «А мне-то не досталось». Ее доходящая до ясельной наивности непосредственность тронула и умилила Савву, ему стало неловко.
Ночью Савва вышел покурить на кухню. На табуретке сидел тесть и о чем-то думал. Поднял голову, протяжно взглянул на зятя, как показалось тому, покрасневшими глазами.
– Ты на Галку-то мою за рыбу не обижайся, это она не от жадности, хошь, она целую дивизию накормит, глазом не моргнет.
– Да я не обижаюсь, Василий Михайлович.
– Вот и не надо. Знаешь, какая она у меня умная да памятливая? Это она с виду только простая. Вот послушай: работала она начальником отдела кадров на железнодорожной станции, а ночью – пожар, сгорело все, первым делом, конечно, бумажная документация. Так она по памяти все бумаги, все данные восстановила.
Тесть закурил, протянул зажженную спичку Савве, тот тоже закурил. Молча затянулись.
– А в эвакуацию знаешь, что с собой первым делом взяла? Часы, подаренные ее отцу за многолетнюю безупречную службу, и елочные игрушки. Это мне уж после войны наш сосед дядько Николай рассказывал. Соседи удивлялись: «Тю-ю, Галка, делать тебе неча, тягать за собой стеклянное барахло. Теплые вещи надо брать, крупы, золото-серебро, если есть: кольца там всякие, серьги, чтоб по крайности продать или обменять. Елочную-то мишуру на жратву не обменяешь, в рот не положишь», а она им: «Эх, вы, крохоборы, вот наступит Новый год, и красоты захочется…» А потом, когда вернулись из эвакуации, всю парикмахерскую напротив дома своими пирожками кормила. – Тесть напоследок крепко затянулся, примял в пепельнице окурок, густо выпустив дым через нос. Вздохнул прерывисто. – Да и я хорош. Сколько нервов ей потрепал, сколько кровушки высосал. Пил-то, пока не заболел желудком, не по-детски. На улице валялся – домой посторонние люди приволакивали. Думаешь, простая была жизнь? Вот теперь сердчишко у ней шалит.
У тестя внезапно брызнули слезы. Он замолчал, отвернув лицо. Только кадык быстрой волной прошелся по смуглой морщинистой шее вверх- вниз.
Теперь Савва глубоко понимал цену тещиного восклицания. Не по поводу съеденной рыбы, а насчет денег. В день их приезда, после серии горячих объятий и поцелуев, на вопрос тестя «Как дела?» молодые, полушутя, пожаловались на слишком маленькие зарплаты. Теща, внимательно выслушав их стенания, посерьезнев, сказала: «Терпите, ребята, стране нужны деньги».
Как-то раз родители Ирины приехали в мае, и доктор повел тещу гулять в любимое им Коломенское. Все неасфальтированные травяные пространства были сплошь усеяны ярко-желтыми одуванчиками, и эту женщину больше всего восхитили именно эти бесхитростные, повсеместно изобилующие растения, в особенности их свежие, смачные стебли. «Ух, какие жирные одуванчики, – восторженно всплеснула она руками, – так бы встала на четвереньки и ела». Теща и вправду была неимоверно хлебосольна. Главным в жизни она считала накормить человека. Основные эмоции и милые ее сердцу сравнения всегда были привязаны у нее к продуктовой корзине.
Хотя доктор и утомлялся ближе к их отъезду, но ему всякий раз становилось немного жаль прощаться с ними.
Конечно, ни один человек на земле не мог сравниться с покинувшей его в 1982 году обожаемой Ба. Об этом не стоит даже пробовать писать, ибо не придумано подходящих такому горю слов.
Но двое по-своему милых неразлучников, продолжавших наведываться и после смерти Валентины Семеновны, каждый раз увозили с собой частицу незримого тепла, обильно излучающегося их незатейливыми сердцами.
Когда доктор узнал, что тещино сердце подкачало основательно, и она почти уже не встает, передал в Харьков с проводником лекарства, а сам пошел в церковь. Хотел помолиться за нее. Но случилась странная вещь. Стоя со свечкой перед иконой, он внезапно понял, что забыл ее имя. Забыл напрочь. Как ни силился, не мог вспомнить.
«Галя, Галочка, Галина», – выйдя из церкви, тут же вспоминал он и шел в другую церковь, но и там происходило то же самое. «Что за бестолочь», – поражался доктор, выходя из третьей церкви. А через месяц теща умерла. Там, наверху, все уже было решено, оттого и не принимались молитвы.
Многие годы доктор добросовестно старался ублажить Ирину. Любишь Пастернака, пожалуйс та, получи к Новому году подарочный аналог:
Предновогоднее
Как мечталось ему на протяжении многих лет об этом неукротимом союзе в ней души и тела; но тело ее существовало по особым, неведомым ему законам. Ее телесная красота поблекла, увяла и
