высохла довольно рано, как увядают не политые вовремя цветы, как рассыхается и трескается давно не орошаемая дождем почва. Но ни внешних, ни внутренних терзаний по этому поводу Ирина не испытывала. Детей у них не было. По ее уверениям, она смертельно боялась родов, но доктор прекрасно понимал, что это всего лишь отговорка. Спустя годы, если речь вдруг заходила о детях, Ирина всякий раз изрекала одно и то же: «Ты был не готов к рождению детей». Как будто подавляющая часть мужчин хоть когда-нибудь бывает к этому готова. Он конечно же по-своему любил Ирину и терзался, мучился этой любовью, как мучаются чем-то несбывшимся, вроде бы совсем близким – только протяни руку, – но вечно недосягаемым и непокоренным.
Предсказание
С годами он побил все рекорды воздержания рядом с живой и в общем-то полноценной женой. И вот когда появилась Вера, с ее пылкой, отдающей любовью, с вечной готовностью растворения в нем, с постоянным желанием сладостно обжигающего интима, у доктора, как от резкого контрастного душа, взыграла кровь, забилось ретивое. Этот контрастный душ обжигал его тело и душу без малого уже пять лет. Но и тревожная красная лампочка, не дающая расслабиться и получать безоглядное удовольствие, сигналила в воспламенившемся мозгу. «Почему так поздно? Где была ты раньше, Вера?»
Глава двенадцатая Ссора
Глубокой ночью затренькал сотовый телефон. Это была Вера. Странным, непохожим на свой голосом она зашептала:
– Саввушка, приезжай, пожалуйста. К шести утра к пятому вагону. На Ярославский. У меня ни копейки, нужно расплатиться с проводником, он согласился взять нас с Дарьей без билетов. Я все после объясню, приезжай, родненький!
Савва Алексеевич разозлился немыслимо. «Да что я, в конце концов, мальчик ей, что ли? – бурчал он себе под нос, натягивая впотьмах рубашку наизнанку. – Что за гнусная безответственность». Экспромты подобного рода ввергали его в бешенство. Во-первых, он не любил непредвиденных трат. Во-вторых, совершенно не понимал, что за причины могут заставить женщину подхватиться с маленькой дочерью среди ночи и кинуться прочь из родительского дома – только возмутительное самодурство, граничащее с хулиганской бабьей истерией.
Она стояла перед громко отчитывающим ее доктором на сумеречном перроне Ярославского вокзала, слабо держала сонную Дарью за руку и безудержно, беззвучно плакала. Она не могла повторить ему то, что выслушала дома от матери.
Ее мать в последнее время почти не вставала с постели, у нее прогрессировало довольно редкое заболевание, наследственная миастения: омертвение мышц. Столь рьяно ожидаемая ею смолоду болезнь вот уже девять лет как пришла, перевыполнив все наследственные обязательства.
Шесть с половиной часов назад мать сидела в постели с тщательно подоткнутыми Вериным отцом под ослабшую спину подушками, яростно сжимая поверх одеяла обессилевшие за время болезни кулачки, и в который раз выплескивала в лицо Вере хорошо заученные с момента ее развода слова:
– Ушла, дура, от нормального мужа! Лишила девочку родного отца! Ради чего? Ради того, чтоб перепихиваться (она произнесла именно это мерзкое слово) со старым мужиком, когда он соизволит. А он жениться-то на тебе, идиотке, вовсе не собирается. Что? Получила от жизни долгожданный пряник? Всю жизнь была недоделком, училась из-под палки, терапевтом толковым не стала. Хирург она! Да какой из тебя к дьяволу хирург?! Как из твоего бестолкового отца полководец Кутузов. Москву променяла невесть на что. Ребенка загнала не пойми в какую школу! Кто он такой? Вот кто он такой, этот твой доктор Андреев? Я понимаю, Анатолий, хоть и любил выпить, но зарабатывал-то хорошо, жили с ним как люди, а этот, видит Бог, пустит тебя по миру!
Отец сидел, ссутулившись, на краешке материнской кровати и традиционно молчал. На его лице лежала глухая печать хронической усталости от круглосуточных ухаживаний за женой. Единственной его мечтой было отоспаться, не вздрагивая среди ночи от ежечасных призывов принести попить, перевернуть на другой бок, подать судно, подоткнуть одеяло. Младшая Верина сестра Светлана, тоже выучившаяся по велению матери на врача и оставшаяся жить в Городце, помогала отцу по возможности, но у нее имелась собственная семья, несчастная женщина не могла разорваться на части.
Вера презирала и жалела мать одновременно. Навещать больную родительницу ее вынуждали долг, желание помочь отцу и сестре, но только не любовь. И вот сейчас в сложный коктейль ее чувств матерью усердно добавлялась последняя ложка стрихнина. Своими словами мать загоняла Веру в ненавистное прошлое, пыталась водрузить ей на шею с трудом сброшенное ярмо. Вере хотелось схватить мать за ворот ночной сорочки, встряхнуть с криком: «Замолчи! Что ты понимаешь в любви, злая немощная курица, это из-за тебя я пошла по рукам в 15 лет, из-за твоих черствости и эгоизма, дурацких амбиций на пустом месте. Ты все всегда только разрушала. Из отца сделала половую тряпку, Светку пре вратила в примитивную клушу-мещанку. Хотела и меня поработить навечно. Что тебе истинная любовь к мужчине, если ты умеешь только брать, но не отдавать». Эти слова давным-давно томились на дне с детства уязвленной Вериной души и сейчас готовы были прорваться, как наболевший, мешающий жить и дышать горловой нарыв; но строгое семейное воспитание и вековые традиции тихого Городца не позволили ей выдохнуть эти слова в лицо больной матери. Все, что она смогла, – стремительно подхватиться, извлечь из кровати ничего не соображающую, усердно трущую глаза Дашу, многократно целуя ее, кое-как нацепить на не поддающееся одеванию тельце одежду и вылететь прочь из дома, уже не слушая, что на лестничной клетке мямлит им в спину вконец расстроенный отец.
Даша, высвободив руку из Вериной руки, прижавшись головой к ее боку, тоже захлюпала носом.
– Ты-то что ревешь? – еще больше разозлился Савва Алексеевич.
– Маму жалко, – всхлипнула, содрогнувшись телом, Даша.
Расплатившись с проводником, он поехал их провожать. Не бросать же их на перроне. Расписанный заранее день был потерян – пролетел мгновенно, в полном сумбуре. Остался ночевать во Владимире. Утром попросил Веру погладить ему рубашку. Она нервно водила утюгом по рубашечной ткани и монотонно бубнила: «Конечно, кто мы тебе с Дашкой? Мать права. Погладь рубашку, подай-принеси, пошла прочь…» Потом резко поставила утюг на край гладильной доски. Замолчав, протянула ему рубашку. И вдруг неожиданно развернулась всем телом и свободной рукой дала ему наотмашь по шее.
– Сдурела? – опешил от внезапности удара доктор.
Ехал домой в злых, растрепанных чувствах. В месте удара изрядно горела шея. Понимал, что по сути Вера права. Сколько можно пытаться усидеть на двух стульях? Права, зараза, по сути, но не по методу! По дороге на ум пришло четверостишие:
Доктору и впрямь было тяжело. Он уважал бытовую привычку. Не то чтобы был полным ее рабом, но чувствовал себя гораздо увереннее, соблюдая устаканившийся уклад жизни. С появлением Веры привычка не просто нарушилась, а полетела в тартарары к чертовой матери. К обеим обитательницам Владимира он, конечно, прикипел, но не до той степени, чтобы не мочь, собрав волю в кулак, оторвать. К тому же Вера, в желании завоевать доктора полностью, нередко позволяла себе словесные выпады в адрес Ирины. Это больно его ранило. Одно дело, когда он сам под горячую руку жаловался на жену, совсем другое – когда молодая, полная сил женщина критиковала пожилую и не очень здоровую соперницу. Из чувства протеста доктора тут же обуревала жалость, обида за Ирку, как за самого близкого, съевшего с ним не один пуд соли человека, ни разу не попрекнувшего его в периоды смены работ и безденежья.
Глядя в окно автобуса, доктор вспомнил эпизод полуторагодичной давности – щекотливый, неоднозначный, но все же свидетельствующий в пользу благородства Ирины. Вера с Дашкой
