уголков, в первую очередь Византии, а затем Палестины и Северной Африки, выкорчевать пагубный сорняк Оригеновой ереси!
«Как красиво умеет говорить, стервец, истинный, прирожденный оратор», – в который раз про себя отметил Юстиниан, а вслух спросил для пущей солидарности:
– Значит, ты поддерживаешь меня, Трибониан?
– Без сомнения! Я готов принять немедленное участие в составлении вердикта, навсегда запрещающего как Оригеновы взгляды, так и его письменное наследие.
– Не стоит утруждаться, Трибониан, у тебя и без того достаточно дел государственной важности. Я справлюсь сам.
Вернувшись следующим вечером с короткой прогулки, обуреваемый нешуточными страстями Юстиниан сел составлять письмо константинопольскому патриарху Мине, где с пристрастием обличил крамольно-порочные воззрения Оригена, стараясь уместить их в 10 анафематизмов.
Не напрасно ближний круг придворных называл его «императором, который никогда не спит». Частые бессонные ночи давно стали для него традицией. Некоторым подданным даже мерещилось, как согбенной тенью с отсутствующей на плечах головой бродит император по ночным дворцовым залам. А как можно спать, коль денно и нощно приходится радеть за судьбу еще не вставшей на крепкие ноги Византийской империи? Ночами никто не мешал читать, кропотливо составлять разного рода петиции, вердикты, новеллы, а главное, размышлять над будущими судьбами молодого государства.
«Разве возможно допустить хотя бы в мыс лях, что после определенного периода окончатся муки осужденных людей и демонов и произойдет всеобщее восстановление в прежнем ранге? Да это же, в конце концов, противоречит ветхозаветному писанию, порождает нерадение о своем спасении да к тому же недопустимым образом уравнивает правоверных, грешных и демонов! Нет, нет и нет!» С головой погрузившийся в выкорчевывание «крамолы» Юстиниан ознакомился не только с трудами Оригена, он постарался вникнуть в отклики о нем святых Отцов Церкви, что пришли вслед за ним. Посему во время составления анафематизмов его назойливо преследовала зудящая мысль: «Отчего же святой Иероним Стридонский, переложивший Ветхий Завет с еврейского на латинский язык, усердно переведший с греческого языка четыре канонических Евангелия (ведь образованнейший был человек), прежде чем отринуть в конце жизни взгляды Оригена, превозносил его, говорил о нем, что он величайший учитель церкви после апостолов? А Руфин Аквилейский, оставшийся верным идеям Оригена до конца своих дней, разругался за такое отступничество с Иеро нимом в пух и прах и прекратил с ним всяческую дружбу? Почему же Иоанн Златоуст – архиепископ Константинопольский рубежа прошлого и позапрошлого веков, да и небезызвестный всем богослов, выходец из Каппадокии Григорий Нисский чтили труды Оригена, во многом с ним соглашаясь?» – Так вопрошал сам себя в звенящей тишине и пустоте ночных покоев император. «Более того, – удалялся он в размышлениях в глубь истории, – у Пифагора, Сократа, Платона можно найти неоднократные обращения к подобным идеям возвращения душ на землю – но здесь, по крайней мере, все ясно, какой спрос может быть с распущенных философов-язычников? Зато, слава Богу, безмерно почитаемый мной, здравомыслящий и прагматичный Аристотель подверг критике и развенчал непотребные бредни своего учителя Платона, крамольно считавшего, что «знание есть припоминание истины, созерцавшейся душой до рождения». А то, что этот немощный, так и не дотянувший до публичной казни старец Илия бормотал в затхлом подземелье какие-то слова в защиту Платона – так это полный бред, бред, бред…»
Особенно рьяно Юстиниан вывел и подчеркнул девятый анафематизм, а именно: «Всем, кто говорит и думает, что наказание демонов и нечестивых людей временно и после некоторого времени оно будет иметь конец, в особенности тем, кто пребывает в рассуждениях о последствиях восстановления демонов и нечестивых людей, – да будет анафема!» Он даже сломал перо, яростно подчеркивая эти строки.
Заключительный аккорд письма гласил: «Желая удалить всякий соблазн из святейшей Церкви, чтобы в ней не оставалось никакого порока, и следуя Божественному Писанию и писаниям Святых Отцов, отвергших как самого Оригена, так и его зловредное и нечестивое учение и праведно подвергших его и его учение анафеме, мы посылаем к твоему блаженству это наше послание, которым убедительно просим тебя собрать всех находящихся в сем царственном городе святейших епископов и боголюбезных игуменов здешних честных монастырей и устроить так, чтобы все решительно анафематствовали упоминаемого выше нечестивого и богоборного Оригена, прозванного адамановым, бывшего пресвитером святейшей Церкви Александрийской, и его зловредное и нечестивое учение и все приведенные здесь главы. А также просим тебя копии с того, что будет сделано твоим блаженством по этому поводу, послать ко всем святейшим епископам и игуменам честных монастырей, с тем чтобы и они собственною подписью анафематствовали Оригена и зловредное учение со всеми, какие обнаружатся, еретиками».
Император безотлагательно потребовал от константинопольского патриарха вынести вопрос об Оригене на Поместный собор. Нашлось в его письме и место пагубному влиянию непосредственно палестинских монахов на верующих христиан. В уничижительной насмешливой форме Юстиниан обозвал их учениками Пифагора, Платона и Оригена. Поставив наконец в петиции точку, он яростно прошептал: «Тоже мне, палестинские умники-эстеты; недалеко ушли от преподавателей-язычников из разогнанной мной в свое время платоновской Академии!»
На таком вполне материалистическом аристотелевском подходе к вопросам бытия и остановился в своих мыслях император, предпочтя не углубляться в дальнейшие философствования, предоставив Богу Божие, а кесарю кесарево.
В 543 году на Поместном Константинопольском соборе, под настойчивым давлением императора, были официально приняты 10 анафематизмов против учения «О предсуществовании человеческих душ». Поместный собор полностью признал жившего в III веке пресвитера Оригена еретиком, сочинения его были запрещены и подлежали истреблению. Феодора в полной мере одобрила и поддержала настойчивость венценосного супруга в данном вопросе.
Он все так же благоговел перед женой. Красота ее не меркла, только с годами в глазах появился еще больший непримиримый металлический блеск. Именно Феодора развенчала непонятно откуда взявшиеся колебания императора, касающиеся наличия в Византии рабов. «Я не узнаю тебя, василевс! Вспомни своего любимца Аристотеля, – сказала она как-то за завтраком, – он был убежден, что рабы в государстве просто необходимы, это фундамент любого крепкого правления. Да и в пытках рабов нет ничего дурного, таким способом можно добиться любых лжесвидетельств, а это порой бывает чрезвычайно важно в делах государственного устройства».
И в новом законодательном кодексе, составленном все теми же Трибонианом и Феофилом, был сохранен институт рабства и был оставлен пункт, по которому свидетельские показания выбивались из рабов под изощренными пытками. Но самыми суровыми при Юстиниане стали законы о наказаниях за оскорбления его величества. Император от души приветствовал любые письменные и устные донесения, касающиеся каждого услышанного слова о нем и его ближайшем окружении.
Спустя десять лет от проведения вышеозначенного Поместного собора 70-летний Юстиниан, как всегда ночью, занимался составлением дополнительных анафематизмов к учению Оригена. На предстоящем Вселенском соборе важной темой должно было стать им же составленное «Осуждение Трех Глав». Император давно хотел предать анафеме трех умерших в прошлом веке сирийских писателей-богословов: Феодорита Кирского, Иву Эдесского и Феодора Мопсуэстийского, породивших несторианскую ересь. Последователь сих церковных Учителей Несторий ревностно продолжал разделять природу Христа на две ипостаси: Бога Слова и Человека, против чего неоднократно возмущались монофизиты, с которыми Юстиниан ни в коем разе не желал обострять отношений. Но куда сильнее несторианской ереси императора по-прежнему волновал Ориген. Посему император решил углубить и расширить письменное противостояние Оригеновой крамоле.
Неожиданно он вздрогнул, оторвал голову от пергамента, прислушался – ему почудились шаги императрицы; только она умела подходить к нему так неслышно и мягко возлагать прохладные ладони на его часто болевшую голову. Почти осязаемое видение жены заставило отложить перо и предаться греющим душу и вместе с тем печальным размышлениям. Увы, больше не было рядом с ним его драгоценной Феодоры, его «самого нежного очарования» – как он трепетно называл пребывающую 21 год в звании великой императрицы дочь сторожа медвежьего зверинца при ипподроме. Сорокавосьмилетняя, она умерла пять лет назад, мучимая неизлечимой раковой болезнью, быстротечной, открывшейся внезапно, оттого не успевшей основательно изуродовать ее красивое лицо и ухоженное тело. Вот уже пять лет император страдал неизбывной тоской по ней. Она являлась ему примером во всех отношениях. Страстная любовь пронзила императора при первом взгляде на эту женщину. Будучи тогда еще начальником стражи при дяде Юстине, он увидел ее в окне дома, где она вышивала, красуясь бутоном чернявой головы, склоненной над рукоделием. Но вот она оторвала взор от шитья и посмотрела в глаза будущему императору.
