священнослужителей не подействовало. Лишь Евтихий с небольшой горсткой епископов склонялся к подписанию сих документов.
Вступать в словесные доказательства своей правоты старый император на этот раз не захотел. Вечером того же дня он призвал к себе хорошо известного ему писаря – мастера чудесным образом подделывать любые подписи. Предупрежденный о строгой конфиденциальности данного мероприятия писарь за солидную плату расстарался, и через некоторое время под пятнадцатью анафематизмами, осуждающими Оригеново учение, красовались свежие подписи подавляющего большинства присутствующего на соборе духовенства.
Осталось лишь заручиться подписью папы римского Вигилия. Вот здесь необходима была натуральная, его собственноручная, все решающая подпись. Папа римский давно вел себя как капризный мальчишка. Насильственно удерживаемый в Константинополе уже шесть лет, метался из стороны в сторону, то соглашаясь с требованиями Юстиниана, то снова идя на попятную. А тут вдруг, сославшись на болезнь, вообще отказался присутствовать на Вселенском соборе. «Каков наглец! Он должен быть пожизненно благодарен Феодоре за возведение в сан, в котором пребывает уже шестнадцать лет, а вместо этого упорствует, кочевряжится. Ничего, пусть дальше помыкается без римской паствы. Все равно никуда не денется».
И подверженный вечным противоречиям, всегда слабоватый разумом и духом Вигилий в конце концов сдался: подписал и «Осуждение Трех Глав», и расширенный свод анафематизмов против пресвитера Оригена. После чего был с миром отпущен в Рим. Он умер по дороге, в 555 году в Сиракузах, так и не добравшись до Вечного города.
«Решение» Пятого Вселенского собора приняло форму лаконичного папского указа: «Если кто уверует в немыслимое существование душ до рождения и в нелепейшее перерождение после смерти, того надлежит предать анафеме».
Следом за вынесением и оглашением указа Юстиниан снарядил в поход патриарха Константинопольского Евтихия, обеспечив того военной силой, и Новая лавра навсегда лишилась монахов-оригенистов. Многие западные церкви не приняли «решений» Пятого Вселенского собора, но это было уже не столь важно.
А в 558 году не выдержал и рухнул под натиском землетрясения купол Святой Софии.
Незадолго до смерти Юстиниан, сохраняя верность прижизненным пристрастиям Феодоры, впал в тяжелый афтартодокетизм – монофизитство крайнего толка.
Потомкам неведомо, был ли император доволен своей многотрудной судьбой, сопряженной с тридцативосьмилетним правлением Византией. Еще сложнее предположить, на какое местечко для собственной бессмертной души рассчитывал император. Уповал ли старый василевс исключительно на вечный рай, или его голову изредка посещали и мысли о вечном аде. Во время коротких провалов в сон одиноко стареющему императору почти всякий раз снились разного рода кошмары. Его несчастная, окончательно запутавшаяся душа металась в клетке одряхлевшего, скованного страхом предстоящей смерти тела, принуждая воспаленный мозг рисовать ночные картины, подобные извержению Везувия и гибели Помпеи. Но никогда больше не приходил к нему под утро худощавый, в белом просторном хитоне человек с огромными, выступающими за пределы лица, говорящими глазами.
Император умер ранним утром 14 ноября 565 года, нелепо вытянувшись на краю огромного царского ложа, застеленного тончайшим шелковым бельем, привозимым во дворец из Персии по индивидуальному заказу. Его правая рука окаменела рядом с полноватым бедром, судорожно сжимая изрядно мокрую и вполне еще теплую поверхность простыни.
В конце долгого правления Юстиниана Великого внутри Римской и Константинопольской церквей царил небывалый раскол.
Семьсот лет спустя, осуществляя во время Четвертого крестового похода набег на Константинополь, крестоносцы в поисках сокровищ потревожили могилу Юстиниана и искренне изумились, обнаружив там тело, почти не тронутое тлением. И оставалось только гадать, не очередная ли это каверзная выходка игривого шутника Аримана?
Императорская чета, как внесшая неоценимый вклад в дело распространения и укрепления христианства, была причислена церковью к лику святых. Деревенский мужлан из Иллирика и прожженная византийская проститутка оказались для церкви предпочтительнее многих и многих воистину просвещенных людей.
Савва Алексеевич перевернул предпоследний листок. На последнем листе красовалось единственное предложение, написанное от руки Геннадием Сергеевичем:
Доктор отложил стопку листков на тумбочку. Он был потрясен и растерян. Скользнул взглядом по циферблату стоявших на тумбочке часов, оказалось – без пятнадцати три. Час вселенского ночного Бдения. Самое время предаться размышлениям.
Часть третья
Глава восемнадцатая Решение
Что касалось академической медицины, из которой предстояло уйти Савве Алексеевичу, то уходить было хоть и страшновато, но почти не жалко, ибо медицина эта все чаще грешила против природы человека, выхватывая из сложнейшей системы отдельный орган и пытаясь вернуть ему здоровое функционирование. Разве такое возможно в принципе? Редчайший, особо тонко чувствующий врач задумается над хрупкой целостностью человеческого организма, ну а уж о душе человеческой, обитающей в заболевшем теле и страдающей не меньше самого тела, не озаботится и вовсе ни один из традиционных докторов.
Плеяда медицинских учителей, еще хранивших и чтущих древние знания и традиции, канула в Лету. На пятки все жестче наступал квадратно-гнездовой метод в медицине с ответственностью врача за отдельно взятый квадрат. Подобные обстоятельства стали открываться Савве Алексеевичу с небывалой прямотой еще в 83-м году, когда зав. кафедрой профессор Владимир Георгиевич Ананченко представил его ученому совету в качестве кандидата в доценты. Момент выдвижения совпал с вполне рядовым на первый взгляд эпизодом в стенах 63-й больницы. Коллеги из терапевтического отделения попросили взглянуть на никак не поддающуюся лечению молодую пациентку. Ей был поставлен диагноз «ревматоидный артрит», девушку давно и упорно лечили тетрациклином, ей же становилось все хуже и хуже. Первым делом Савва Алексеевич обратил внимание на ее воспаленные конъюнктивитные глаза, а при осмотре тела обнаружил на ступнях у этой несчастной довольно сильную пузырчатую сыпь. Поговорив с ней, выяснил, что примерно месяц назад у нее случилось пищевое отравление. Картина для доктора вырисовывалась все отчетливей. Кишечная инфекция отправилась гулять по крови, иммунная система дала сбой, и у больной развилась типичная триада, так называемый синдром Рейтера: острое воспаление суставов, уретрит, конъюнктивит, и все это усугубилось еще и сильнейшей вторичной аллергией на тетрациклин. Необходимо было срочно снять зловредный антибиотик и назначить другое лечение, о чем доктор незамедлительно сообщил коллегам, призвавшим его на помощь. На следующий день он высказал перед кафедральными сотрудниками некоторое недоумение, почему коллеги никак не отреагировали ни на воспаление слизистых оболочек, ни на сыпь, упершись исключительно в ревматоидный артрит? Артрит, как один из острых симптомов, конечно же присутствовал, но лечить-то требовалось триаду вкупе, учитывая и страшенную аллергию – а это уже принципиально иная терапия. Медицинские соратники с кафедры, выслушав его, хором промолчали. Только один из них, уходя, вскользь заметил: «Ты Савва хоть и терапевт, но по специализации пульмонолог, и лучше тебе не садиться не в свои сани». В результате возникла непредсказуемая цепная реакция: спустя некоторое время 30 голосами из 82 институтский ученый совет, как водится тайно, проголосовал против кандидатуры Саввы Алексеевича в доценты. Это был огромный отрицательный процент. Хотя доктор не произнес на недавней кафедральной сходке ровным счетом ничего крамольного, напротив, продемонстрировал вполне естественные для медика чутье и наблюдательность, члены ученого совета уловили в его отщепенстве некую врачебную крамолу, неосознанно оскорбляющую их косный академизм. И не оказалось рядом с доктором уже ни Сергея Александровича Гиляревского, ни Ары Андреевны Безродных, ни Ольги Михайловны Виноградовой, которые непременно бы его поняли, обязательно бы поняли и поддержали!!
С большой натугой его утвердили условно. Такое обстоятельство неприятия отягощалось в те годы еще и хронической беспартийностью Саввы Алексеевича. Владимир Георгиевич, заваривший всю эту доцентскую кашу, получил предписание направить своего ставленника с курсом лекций на нейтральную территорию – в знак подтверждения его врачебной компетентности. Что и было сделано. Савва Алексеевич прочитал тогда курс лекций на кафедре терапии Третьего Меда у профессора Александрова, после чего со скрипом стал-таки доцентом. Довольно долго еще он продолжал работать больничным врачом, преподавать в Первом Меде и тщательно собирать материалы для будущей докторской диссертации. Но, увы, это почти уже не вселяло веры в благополучное и светлое будущее традиционной медицины.
Жестокий, циничный материализм и прагматизм, наряду с высокими технологиями, продолжал засасывать
