главное – надежду на свободу! Надежду на свободу внутри собственного тела, в пределах даже одной человеческой жизни, в пределах любого правления, в границах любого государства. Он показал, что понятие «человек» стоит несоизмеримо выше понятия «гражданин». А еще Ориген, следуя мало кем расслышанным заветам Христа, подарил людям веру в освобождение от нескончаемого ветхозаветного ада. Ты же своим мимолетным земным царствованием хочешь отнять и эту свободу, и эту веру на века. Но пройдут столетия, и истина непременно вернется. Не обольщайся, василевс, будто волен управлять законами не только земной, но и небесной Церкви. – Старик медленно прикрыл веки. – Перед моими глазами проплывают сейчас страшные картины пламенеющей на кострах истины, искажаются в языках пламени тела и лица ее провозвестников, но прибудут новые люди и вновь не устрашатся извлечь из золы и пепла бриллианты истины.
– Ты сумасшедший! – в возмущении отшатнулся от старца Юстиниан. – Было бы иначе, разве посмел бы ты разговаривать со мной подобным образом? С разумом твоим случилось самое страшное – он беспросветно помутился. Но это немудрено. Мне искренне жаль тебя, потому как, читая бредни духовного наставника твоего Оригена, я осознал, что и он был безумцем.
– Не нужно, василевс, не оскверняй имени того, кто был лучшим из лучших, кто сердцем слышал Божий голос. Но даже и твой остывший тварный ум, а именно душа твоя, пусть искалеченная и больная, все же есть Божья частица. Бог милостив. Он всегда оставляет возможность. Ни тебе, ни мне не ведомо, сколько приходов в этот мир суждено проделать твоей душе, прежде чем, подобно блудной дочери, вновь приблизится она к Богу. И Бог примет ее, ибо, повторяю, Бог милостив. – Старик выпрямил спину, крепче вжался в стену, глядя куда-то в неведомую Юстиниану даль, – знаю, что мне не выйти отсюда, и знаю, что ты не способен услышать хотя бы толику сказанного мною. Тогда зачем говорю? – Он вновь обратил на императора глаза, окаймленные лучами заметных даже сквозь полумрак морщин. – Затем, чтобы преодолеть робость, очистить душу и разум от скверны страха. Ибо изреченное из глубин души слово много сильнее слова, похороненного в душе. И может быть, не твой ослепший разум, а именно заблудшая душа твоя примет хотя бы крупицу истины.
Юстиниан неимоверным усилием воли преодолел охватившее его оцепенение:
– Замолчи! Замолчи, висельник! Своими речами ты многократно приговорил себя к казни!
Но Илия будто бы уже не слышал императора, а говорил с невидимым третьим:
– Смиренно приму свой удел, я пожил достаточно. Жаждущий быть услышанным когда- нибудь непременно будет услышан. Воистину, блаженны изгнанные за правду, и ожидает их Царствие Небесное.
У императора давно ныло сердце, а тут еще противно засосало в подреберье, захотелось немедленно выбраться на яркий свет, не видеть больше морщинистого лица глазастого старика, его худого, слабеющего тела, не слышать тихого монотонного голоса, не дышать рядом с ним сырым смрадным воздухом склепного подземелья. Спешно звякнув ключами при закрытии двери, обратный путь император проделал в два раза быстрее.
Безграмотный дядя Юстин при жизни озаботился образованием племянника. Юстиниан был неплохо знаком с христианским учением, читывал и Ветхий, и Новый Завет, более того, со временем он крепко полюбил, отстаивая государственные интересы, принимать участие в яростных дебатах, нередко разгорающихся у церковных представителей на почве различных, не удовлетворяющих ту или иную церковь нестроений. Но именно крамольные взгляды Оригена перевешивали в глазах автократора любые христианские споры и разночтения – ибо вступали в непосредственный диссонанс с его диктаторской сущностью и, как следствие, рьяно противоречили его политическим взглядам. Император свято верил – человек приходит в этот мир либо подчинять, либо подчиняться. Третьего не дано. Оттого он искренне не принимал ни одного из взглядов-утверждений Оригена. Они казались ему не просто аполитичным бредом. Они казались ему прямой диверсией против государственного устройства Византии. «Как там этот праведник писал в одном из своих трактатов? «Свободная воля, принадлежащая всякой разумной душе в борьбе со злыми силами и делающая ее ответственной, как в здешней жизни, так и после смерти, за все ею содеянное?» Ну уж нет, – все больше распалялся в мыслях император, – никакой свободной воли, ибо где взять в народе хотя бы парочку разумных-то душ? Только страх, исключительно страх перед карающей рукой Закона должен руководить людскими душами и их волей».
Со времен восстания он ни минуты не сомневался: люди в большинстве своем мерзки, природа их порочна, и вытравить из них порок, ревностно призывая к добродетели, возможно только копьем и мечом. «Эти копье и меч есть я – Великий Юстиниан, рука об руку идущий с Римской церковью, но церковь должна незаметно отставать от меня на полшага. В первую очередь народ должен страшиться императора, а затем уже папы римского». Прав, ах как прав был Аристотель, считавший, что только государственный правитель, и никто кроме него, способен вложить в головы своих сограждан нравственные устои, сделать их людьми добродетельными, поступающими по законам нравственности и справедливости. А что есть первейшая человеческая добродетель? Исполнение гражданского долга и повиновение властям и законам. Держать народ в узде – вот в чем основа основ внутренней политики любого государства. На этом круг замыкается, и нечего пытаться выпрыгнуть за пределы очерченного круга.
Тем паче следует подвергнуть анафеме крамольные умозаключения Оригена о том, что «о происхождении души или способе размножения человеческих душ нет ничего определенного в церковном учении», а также его последующую, еще более неприемлемую мысль- вопрошание «о том, что нет ясного определения в церковном учении, что было до этого мира и что будет после него», и еще (ему все мало!) что «об иных мирах нет ясного определения в церковном учении». «Нет определения – и прекрасно, – продолжал гневаться Юстиниан. – Зачем Оригену понадобилась вся эта умственная крамола? Разве недостаточно ветхозаветных истин, утверждающих торжество земных и небесных законов?»
В один из вечеров, сопровождаемых подобными волнительными раздумьями, император призвал к себе в покои любимого юриста Трибониана.
В данный момент императору не хватало поддержки именно всесторонне образованного человека, состоящего на государственной службе. Только Трибониану, пожалуй, Юстиниан еще верил. Квестор был человеком необычайно образованным. Он давно зарекомендовал себя с превосходнейшей стороны. Легко, подобно пшеничным лепешкам, выпекал он свежие вердикты и законы, продолжающие все туже затягивать пояс на животе византийского народа. Если же какой-либо законодательный пункт переставал вдруг удовлетворять императора, Трибониан очень ловко менял его в любую сторону по первому императорскому требованию. Этот наблюдательный, умевший тонко и аккуратно воровать из государственной казны человек безошибочно улавливал настроения автократора и всегда давал комментарии такого свойства, что весьма подозрительный к своему окружению Юстиниан ни разу не усомнился в уме и преданности лучшего своего юриста.
На сей раз Трибониан был приглашен к столу, накрытому обильным ужином на открытой террасе. Они собирались ужинать вдвоем, отпустив прислужников. Феодора к ним не вышла, она не совсем хорошо себя чувствовала. Усаживаясь за стол, Трибониан подумал: «Прекрасно, что не будет этой чертовой ведьмы, при ней кусок в горло не полезет». В отличие от императора квестор любил испить крепкого пьянящего напитка и поесть как следует; его массивное тело позволяло вмещать в себя недюжинное количество еды и питья. Юстиниан, почти не притрагиваясь к пище, не касаясь напряженной спиной диванных подушек, многословно посвящал Трибониана в прочитанное у Оригена. Осушив полный кубок неразбавленного красного вина вслед за съеденным с аппетитом увесистым кус ком мяса с кровью, квестор полностью сосредоточился на разговоре. Он отличался необыкновенной быстротой и искрометностью мысли:
– Для меня большая честь, василевс, беседовать с тобой по такому важному поводу. И вот что я скажу: слишком далеко завели этого кастрата его мудрствования и философствования. Они не для простого люда, не для серой человеческой массы, только и могущей, дай ей волю, разверзать орущие рты, ненасытно требуя для себя благ, производить уличные волнения и беспорядки. Рассуждения, подобные Оригенову, не могут принести ни на йоту пользы, а способны нанести один лишь непоправимый ущерб, ибо человеку, по сути своей, необходимо пребывать в убеждении единственного прихода в этот мир, не надеясь на возможность последующих существований и дальнейших исправлений душевных пороков и ошибок.
Испросив взглядом дозволения, Трибониан налил себе теперь уже белого вина, с удовольствием опустошил кубок и, смачно утерев губы влажной тканевой салфеткой, негромко цыкнув зубом, где застрял кусочек мяса, продолжил:
– С упованием или страхом, в зависимости от каждого конкретного случая, люди должны ожидать попадания души после земного существования исключительно в вечные ад или рай. Только тогда эти лживые, подверженные страстям божьи твари научатся обуздывать себя, подчиняться избранным мира сего, а именно властям предержащим, создавать как можно меньше проблем, творить наименьшее число прегрешений. Иных надежд и упований у человека быть не должно. Это очевидно для всякой образованной, здравомыслящей личности! Ты, василевс, абсолютно прав. Необходимо из всех
