Христа. Обращение к монофизитству произошло у нее по стечению обстоятельств, в пору длительных скитаний по Северной Африке. Вернувшись в Константинополь изрядно потрепанной женщиной, она старалась не вспоминать эту полосу своей жизни, но и забыть уже никогда не смогла бы.
В ее семье, до и после ее рождения, царила непреходящая нищета. Феодора была средней из трех сестер и вечно донашивала обноски старшей, Комито. Глухую детскую обиду слегка разбавляло злорадное осознание, что дряхлые лохмотья будет таскать еще и младшая, Анастасия. Отец семейства Акакий, приставленный следить на ипподроме за зверинцем партии «зеленых», был задран во время уборки клетки цирковым медведем, и мать девочек, без того не отличавшаяся добротой и сердечностью, озверела совсем. Изо дня в день она кормила дочерей скудными объедками, собираемыми на ипподроме по окончании зрелищ, или отбросами, подобранными на рыночной площади вслед за уходом с нее торговцев. Вскоре в доме появился отчим – грубый властный урод, с обезображенным жестоким шрамом лицом. Видимо, только такой человек и мог прельститься увядающей красотой измотанной нищим существованием, обремененной тремя дочерями вдовы. Занимающийся на ипподроме от партии «синих» приблизительно тем же, чем и задранный медведем отец, он, в отличие от отца, не проявлял ни капли жалости к малолетним нахлебницам. «Нечего им околачиваться дома, пора приносить в семью доход. Попрошу-ка я «синих» пристроить твоих девок на ипподром, пусть развлекают публику перед заездами. Всегда найдутся любители поглазеть на похабщину и бросить за зрелище монету», – заявил он как-то за ужином, подняв на «нахлебниц» налитый ненавистью взор. Мать, вдоволь натерпевшаяся лишений, молчаливым кивком поддержала инициативу нового мужа.
Как ни странно, одиннадцатилетняя Феодора чувствовала себя уютно только там, на сцене ипподрома, во время танцевальных пантомим. Фигура у нее была мальчиковая – маленькая и щуплая, природная пластика позволяла изощряться как угодно, вдобавок к небывалой гибкости, в почти еще детском теле обнаружились грациозность и женственность. Всякий раз во время выступлений она с наслаждением ловила громкие разнузданные выкрики зрителей. Ее никто ничему не обучал. Она быстро усвоила нехитрую грамоту сцены ипподрома: чем непристойнее телодвижения, тем больший спрос и восторг вызывают они у публики. Через пару лет она стала отдаваться не только танцу, но и всем желающим позабавиться ее подростковым телом. Ее юный разум абсолютно не ведал стыда, она не гнушалась никакими физическими ухищрениями, используя любые части и отверстия собственного тела, прибегая к самым изощренным способам соития. Ей доставляло странно-мазохистское наслаждение совокупляться в течение дня многократно, нередко проделывая развратные трюки с несколькими мужчинами одновременно. Трудно сказать, чем в большей степени руководствовалось это хрупкое, не знающее срама существо – желанием заработать как можно больше монет или болезненной тягой к соитию во всех его животных проявлениях. Походкой, жестами, взглядами она словно приманивала к себе разномастных самцов – от молодых крепких воинов до убеленных сединами, отошедших от дел старцев.
Именно там, на сцене ипподрома, и приглядел ее тот, с кем вскорости сбежала она в Северную Африку. Он, посланный наместником в Египет, был немолод, изощрен в любовных делах и очень быстро пресытился ею, придя в полный упадок от исходящей от нее странной демонической силы злой дикарки, постоянно жаждущей совокупляться. Узнав, что она носит под сердцем плод, от которого не успела избавиться вовремя, он прогнал ее на все четыре стороны. Пока не было заметно живота, она, как прежде, пробавлялась ремеслом проститутки, когда же перестала быть востребованной мужчинами, ночевала под деревьями, проживаясь случайными подаяниями. К тому моменту она стойко ненавидела всех и вся, испытывая единственное желание – мстить, карать за любое грубое слово, резкий жест, брошенные в ее сторону. Как-то раз, перед самыми родами, она зашла в местную церковь и в бессилии рухнула на пол, люто ненавидя свой живот и поселившееся там существо. Лежа на церковном полу, она попыталась покончить с собой, но не успела, ибо провалилась в глубокий обморок с так и не затянутой до конца удавкой на шее. Очнулась она в чьем-то доме, беспредельно ослабшая, с опустошенным животом. Пристанище при церкви оказалось жильем одного из местных монахов. Он-то и поведал, как в ночной горячке она разродилась мальчиком, а внезапно появившийся в доме на следующее утро седовласый мужчина, утверждая, что он – отец ребенка, забрал его. Человек, унесший младенца, по описанию действительно походил на виновника ее беременности и последующих мучительных скитаний.
Монахи отнеслись к Феодоре по-божески, временно приютили ее, постарались примирить с обстоятельствами, объяснили смысл монофизитства, рассказали о его основателе – архимандрите Евтихии, уверовавшем, что плоть Христа вовсе не единосущна человеческой. В беседах Феодора обнаружила острый, хваткий, совсем не женский ум. Размякнув однажды после еды и питья, она поведала монахам о многотрудном детстве и прегрешениях собственной плоти, изрядно сократив их число и урезав интимные подробности. Монахи слушали внимательно, не перебивая, покачивая убеленными сединами головами, а выслушав, вполне доступно растолковали: продолжая подобное непотребное поведение, она загубит свою душу окончательно; пообещали, что станут усердно молиться за нее, если она вернется в Византий и начнет скромную жизнь не блудницы, но праведницы. Феодора кивнула в знак согласия. Оставаться дольше в землях Северной Африки ей было незачем.
На обратном пути, во время ночного привала, ее настигло предсказание случайно встреченной цыганки: «Пусть не жалеет она о материальных потерях, не страдает от нанесенных физических ущербов, ибо, вернувшись в Византий, окажется на ложе с владыкой демонов, очарует его путем разврата, станет ему законной женой и сторицей вернет утраченное благосостояние, явившись хозяйкой несметных богатств». Измученная скитаниями, пожизненно озлобившаяся на весь свет, она готова была стать женой самого дьявола, лишь бы пребывать в достатке и забыть об унижениях, а еще лучше – иметь в будущем возможность карать, карать всех, кто попадется ей под горячую руку.
Дьявольское провидение не заставило себя долго ждать. Свита пожилого императора Юстина проследовала мимо жилища Феодоры именно в тот момент, когда с рукоделием в руках она грациозно застыла у раскрытого окна. Человек, возглавляющий стражу, продолжительно уставился на нее, едва не свернув себе шею. В долгом тоскливом взоре этого лысеющего круглолицего тюфяка она прочла непомерную жажду телесной любви и вместе с тем панический страх перед всеми на свете женщинами. Ответным взглядом она дала понять ему, что далеко не все женщины злы и коварны. Вечером к ее дому прибежал запыхавшийся мальчишка-раб и пригласил последовать за ним. Дальнейшее было делом отработанной ею в совершенстве техники. Будущий император оказался тем самым мужчиной, которым она завладела без особого труда с первого свидания и навечно.
Итак, испытывающий в сердце мощную любовь Юстиниан уступил венценосной супруге. В начале 535 года сторонника монофизитства Анфиму возвели в патриархи Константинополя.
В глубине души Феодоре было наплевать как на самого Бога, так и на придуманные людьми яростные христианские разночтения. В ее голове до конца дней крепко-накрепко засела мысль: если не урвать от жизни благ, сам по себе Бог ничего не пошлет – Бог способен только отбирать. Но прозорливым чутьем злой, превосходно знакомой с темными людскими сторонами волчицы она понимала: на подъеме христианской волны, охватившей Римскую и Византийскую империи, будучи императрицей Византии, она просто обязана продемонстрировать какую-либо вероисповедальную приверженность.
Она ни с кем не делилась этим, но частица ее темной души навсегда осталась в далеком египетском монастыре, в продолжительных беседах с местными монахами. И тут для дальновидной в политическом отношении царицы сплелись воедино два обстоятельства. Значимые восточные провинции – Египет, Сирия, Палестина – находились под монофизитской властью, и именно восточным монахам-монофизитам выпало проявить милосердие и спасти ее от верной гибели. Про себя она здраво рассудила: «Близкий монофизитам Анфима, в знак глубокой признательности мне как царице, наведет примиренческие мосты с восточными землями и тем самым, что весьма существенно, поможет Византии держать их под неусыпным контролем». Связь Византии с Востоком Феодора считала куда важнее связи с Западом. Свои политические взгляды она взвешенно изложила супругу.
Император глубоко призадумался. Непростым явилось для него решение поддержать царицу. Рожденный в Иллирике, он с детства говорил на латыни и в душе ощущал себя конечно же римлянином. Ему совсем не хотелось портить отношения с западными, приверженными православию иерархами. Напротив, он жаждал прочного воссоединения как с римскими территориями, так и с Римской церковью. Но убедительные речи и пылкий взор царицы в очередной раз побороли его колебания. Ох, как трудно не потерять равновесие в столь щекотливом положении: оставаться любящим мужем, не испортить отношений с Римской епархией, держать под надзором восточные земли, да еще и не выпускать из-под пристального контроля разношерстные городские партии. Здесь требовались хитрость обезьяны, мудрость черепахи и изворотливость змеи.
