досматривать последние заезды, нанеся таким образом беспрецедентное оскорбление василевсу. Сердце василевса разрывалось от гнева, с великим трудом он удержал подобающее правителю равновесие.
К вечеру волнения с ипподрома перекинулись на городские улицы. Яростные столкновения венетов и прасинов вот-вот грозили перерасти в массовые побоища. Все еще не осознающий масштабов грядущего бедствия император срочно призвал в покои префекта города Евдемона. Приказал, едва скрывая телесную дрожь:
– Любой ценой останови беспорядки, схвати зачинщиков, немедленно прибегни к пыткам и, невзирая на время суток, доложи обстановку в городе.
Мелко кивая, отрясая ладонью нервную испарину со лба, Евдемон торопливо удалился выполнять поручение. Ни вечером, ни ночью Юстиниан так и не дождался доклада городского префекта.
Ночью император не спал. Ворочаясь в липком поту, пребывал он в тяжелых раздумьях. Безусловно, венеты были ему ближе, ибо управлялись городской аристократией, ратовавшей за могучий центр, за укрепление единой властной верхушки. Подобные чаяния вполне соответствовали государственным интересам василевса. От прасинов же, с их торгово-ремесленными уделами и тягой к разбросанному местному самоуправлению, можно было ожидать всякого рода сюрпризов. «Любым способом нужно прекратить бесконечные столкновения «синих» и «зеленых». Но как? Как это сделать? Что, если слегка умаслить прасинов – бросить им кость в виде легкой уступки-поблажки? Скостить налог на торговую прибыль и немного снизить арендную плату за лавчонки, открытые ими в портиках зданий?» Но от одной этой мысли горячая ненависть прилила к вискам Юстиниана. «Зеленые» своими безобразными выкриками на ипподроме прямо в лицо бросили мне обвинение в неистинности моей веры». В императорском мозгу застряла и пульсировала гнуснейшая фраза представителя прасинов: «Кто не говорит, что истинно верует, владыка, анафема тому, как иуде». «Не-ет, никаких поблажек, никакой слабины не будет с моей стороны этим скотам. Дай им палец, откусят всю руку». Император со вздохом перевернулся на другой бок. За окнами дворца брезжил рассвет. На землю Константинополя спускалось субботнее утро 10 января 532 года. Испытывая неприятное покалывание в груди, он прикрыл набухшие бессонницей веки. «Что уготовила мне грядущая суббота? О Господи, помилуй меня, помоги мне». Он не заметил, как погрузился в предутреннюю дремоту.
Ему привиделся странный короткий сон. По ступеням незримой воздушной лестницы спускался худощавый человек в просторном белом хитоне. Императора потрясли его глаза, занимающие пол-лица, словно бы даже выходящие за пределы этого лица. Человек ни разу не разомкнул губ, но император отчетливо слышал его голос. Говорили глаза, прожигая императора насквозь, оставляя от него жалкую горстку пепла. Но и превратившись в кучку седой пыли, император улавливал яркий световой луч голоса: «Никогда, Петр, не будет меня рядом с подобным тебе земным правителем, никогда свобода души человеческой не подчинится всплескам твоей сию минутной злой воли. Предвижу, скольких потопишь ты в крови, как затем поднимешь из руин храм небывалой красоты, но никогда, сколь бы ни были они роскошны, не будет меня в стенах, где ожидают и приветствуют рабов». Человек плавно развернулся спиной к тому, что осталось от императора, и направился вверх и вдаль, постепенно уменьшаясь в пропорциях. Последние слова он как будто бы произнес затылком: «Впрочем, вижу, тебе это все равно». И почти совсем уже из небытия донеслось: «Хотя… omnia mutabantur, mutantur, mutabuntur [3] … И душа тирана в положенный срок перейдет в тело раба. Amen».
Император проснулся, не понимая, на каком он свете. Со страхом оторвал от постели руку, медленно поднес к глазам, пошевелил пальцами. Осторожно ощупал собственное тело – все его члены оказались на месте. Вздох временного облегчения выплеснулся из его утробы. Он лежал на спине, вытянувшись в рост, и трогал под собой нагретую влагу простыни – с неотвратимостью земного факта он осознал, что обмочился во сне. Ужас и безысходность наступившего дня сковали голову и душу трижды августейшего. «Хорошо, что этим утром со мной рядом не оказалось императрицы. Видя мое вчерашнее состояние, она, слава Богу, отправилась спать на женскую половину». Превозмогая панику, император стремительно поднялся с постели, не прибегая ни к чьей помощи, морща лицо брезгливостью, сорвал с ложа постельные принадлежности. Он спешил собственноручно, без свидетелей сжечь их, превратив в горстку пепла. Выйдя в небольшой внутренний дворик, бросил скомканный куль на каменную кладку и поджег горящим с ночи факелом, выхваченным из металлического крепления в стене. Редкой красоты финикийская ткань тонкого шелка зашлась пламенем легко и быстро, словно с благодарностью. Сгорела, почти не оставив следов. Император пронаблюдал процедуру до конца. Но легче не стало.
Ему необходимо было заглушить, еще лучше выжечь из нутра поселившийся там ужас. За зав траком он пренебрег традиционным грушевым соком, не стал разбавлять виноградное вино, отослав прислужника, решительным жестом наполнил кубок густым темно- пурпурным напитком, молниеносно поднес к губам и тяжелыми глотками осушил до дна. Он пил вино чрезвычайно редко, за утренней трапезой и вовсе никогда – а сегодня пришлось. Умерить дрожание руки не получилось, кубок несколько раз звякнул о зубы. Он забросил в рот пару фиников, раскусил сладкую мякоть, размял языком, откинулся на рыхлые подушки дивана. Вино горячей волной разлилось за грудиной, прихлынуло к воспаленной голове, слегка разжало тиски, сковавшие лоб и грудную клетку.
Появившаяся с минуту назад Феодора стояла за его спиной тихо, внимательно наблюдая за супругом. Она имела странную особенность входить неслышно, часто заставая присутствующих врасплох. Но вот она обозначила свое присутствие – подошла к столу, плавным движением взяла с блюда кусочек козьего сыра. Юстиниан вздрогнул, выпрямился, оторвав спину от поду шек; Феодора неторопливо обошла вокруг стола и села напротив. Она все еще молчала, ожидая слов от венценосного супруга. Минуты текли медленно, как засахарившийся мед, и казались обоим вечностью. Наконец Юстиниан коротким движением руки поманил Феодору сесть рядом, разомкнул слипшиеся приторной сладостью губы и непривычным, уезжающим в фальцет голосом поведал ей сон, предусмотрительно умолчав о его последствиях. Императрица ненадолго задумалась, чуть отстранившись от мужа, затем с видом непобедимой богини Авроры положила правую руку на его плечо и изрекла:
– То приходил к тебе Ариман. Верь мне, василевс. Он хотел попутать тебя, совратить с истинного пути. Ариман может принимать любые обличья. Его целью было посеять в твоей душе панику, лишить сил к сопротивлению. Власть твоя молода, ей всего четыре года, ты не завоевал еще должного авторитета, вот и Ариман тут как тут – глумится, пытается сломить тебя при первых же трудностях. Ничего не бойся, действуй резко и решительно, только тогда одержишь победу и укрепишь свою власть.
Император, слушая ее слова, отчего-то вспомнил раннее детство. Он родился в глухой римской провинции, в бедной крестьянской семье. Его мать, совсем простая безграмотная женщина, носила в голове весьма странную, связанную с его рождением историю. Он навсегда запомнил случайно услышанный, предназначавшийся вовсе не для его ушей рассказ. В тот день ему исполнилось шесть лет, и именно в этот день он – вечно голодный ребенок – отравился какой-то дрянью, подобранной с земли, алчно засунутой в рот и мгновенно проглоченной. К полудню у него открылась рвота. Мать подхватила его на руки и побежала к соседке Христе, известной в округе умением готовить снадобья от любых хворей. Женщины напоили мальчика горьковатой терпкой настойкой, и минут через десять он, разморенный зельем, почти уснул на материнских руках. Уже стоя в двери, легонько раскачиваясь всем телом, баюкая крепко спящего, как ей думалось, сына, мать поведала соседке свою сокровенную тайну, взяв с той клятвенное обещание, что будет помалкивать:
– Знаешь, Христя, а ведь Петр вовсе не сын Савватия.
Христя всплеснула натруженными руками с крючковатыми пальцами:
– Как же это – не сын Савватия? Да чей же тогда?
– Ты слушай, не перебивай. Ровно за девять месяцев до рождения Петра ко мне во сне пришел демон. Да-да, истинный демон – красивый, мужественный, настоящий полубог. В общем, я не смогла устоять и отдалась ему со всей женской страстью. Во время совокупления, скажу тебе, меня охватило редкостное блаженство. Когда же демон сделал свое дело и отлепился от меня, то сказал: «Знай же, Бигленица, мальчика, что родится в положенный срок, ждет великое будущее. Твой брат Юстин призовет его к себе в Константинополь, сам ненадолго возвысится там, а затем на долгие годы возвысит сына твоего, и будет Петр носить другое имя, жить во дворце, в почестях и роскоши, и вершить судьбы целых народов». Вот какой сон привиделся мне, Христя. Сроки рождения-то совпали, да и брат мой, Юстин, в поисках лучшей доли собирается в Византий, не ровен час, сбудется и все остальное. – Мать ловким движением крепких рук подтянула к груди размякшее, слегка съехавшее вниз тело сына, поцеловала его в висок и отправилась восвояси. Что подумала соседка Христя, долго глядя ей вслед, еле заметно покачивая головой, так и осталось сокрытым от истории.
«…Как знать, может быть, существует тайная связь сна, увиденного матерью до моего рождения, с моим сегодняшним сном. И возможно, этой ночью действительно приходила ко мне проверка
