оставшихся в живых, дальнейших волнений могло и не случиться».
Запоздалое снятие и замена императором трех вышеозначенных государственных мужей уже мало что могли изменить. Народ жаждал смещения самого Юстиниана. Народ собирался короновать своего выдвиженца – Ипатия, племянника позапрошлого императора Анастасия.
В ночь на 14 января Константинополь превратился в огромный полыхающий костер. Горел Собор Святой Софии, портик Августеона, бани Зевксиппа, мятежниками были выпущены из тюрем заключенные, разграблены многие дома знати, изъято найденное там оружие. Малочисленная наемная армия Велисария, несмотря на варварские привычки, с восставшими не справлялась. Юстиниан дал команду срочно призвать военное подкрепление из близлежащих городов.
В воскресенье 18 января слишком поздно спохватившийся император вышел на ипподром, держа над головой Евангелие. Голос его срывался и тонул в криках толпы: «Клянусь святым могуществом, я признаю перед вами свою ошибку и не прикажу никого наказывать, только успокойтесь, ради Бога, успокойтесь. Все произошло не по вашей, а по моей вине. Мои грехи не допустили, чтобы я сделал для вас то, о чем вы просили». Но его не желали слушать: «Ты даешь ложную клятву, осел». Димы скандировали имя другого императора. Посрамленный Юстиниан, в окружении стражников, спешно удалился с ипподрома. Во дворце он собрал совет приближенных. Большинство собравшихся, включая и его самого, склонялись к бегству. Путь из дворца к морю был все еще свободен. На корабли, ожидающие в гавани Константинополя, пока никто не посягнул.
«И оставались дела неисполненными, и пребывал Константинополь изнемогшим многие дни», – зафиксировал византийский летописец.
Но было бы несправедливым слишком увлекаться мужскими решениями судьбы Византийской империи, когда чуть ли не главную роль в ходе дальнейших событий сыграла женщина. Посему стоит вернуться к упоительной августовской прогулке императора, с которой началось повествование, и проследить за дальнейшим ходом его воспоминаний…
…Остановившись рядом с храмовыми колоннами, Юстиниан обратил взор на великолепный витиеватый рисунок зеленого мрамора, не замечаемый им ранее. Он с благоговением возложил ладони на прохладную мраморную гладь. «Да, минул уж год с возведения Собора, а у меня и часа не было разглядеть колонны. Важные государственные дела поглотили все мое время. – Глубоко вдыхая жаркий аромат цветущей поблизости календулы, император оглаживал мрамор, как бедра любимой женщины. – Эти колонны были привезены в Константинополь из Эфеса, а вон те восемь нижних порфировых – из храма Солнца в Риме. Именно Феодора посоветовала использовать их в возведении сгоревшего Собора. Глядя на пахнущие гарью руины, она сказала тогда: «На этом месте нужно создать храм, которому не будет на земле равных. Новая Святая София должна стать нерушимым символом нашей непобедимой власти и могущества». Как правильно я поступил, не пожалев великих государственных трат, чтобы порадовать себя и Феодору. Помню, когда я впервые вошел во вновь отстроенные стены и оглядел своды центрального купола, не удержался и воскликнул: «Я победил тебя, о Соломон!» Как все-таки мудра моя ненаглядная Феодора. Достойная супруга цезаря. После моего бесполезного унижения на ипподроме перед этим похабным людом она, как никто, поддержала меня. С олимпийским спокойствием появилась она в совещательном зале и, прервав всеобщую панику, изрекла воистину золотые слова: «Лишним было бы теперь, кажется, рассуждать о том, что женщине неприлично быть отважною между мужчинами, когда мужчины находятся в нерешительности, что им делать. Но, по моему мнению, бегство теперь, больше чем когда-нибудь, невыгодно для нас, хотя бы оно и вело к спасению. Тому, кто пришел на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, скитаться изгнанником невыносимо. Не дай Бог мне лишиться этой багряницы и дожить до того дня, в котором встречающиеся со мной не будут приветствовать меня царицею. Если хочешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно. У нас достаточно денег, вот море, вот суда. Но смотри, чтобы после, когда ты будешь спасен, не пришлось бы тебе предпочесть смерть такому спасению. Самый прекрасный саван – это царская власть. Я верю в силу и верность полководцев Велисария и Мунда, подкрепление на подступах к городу, сейчас все зависит только от твоей, государь, решимости»».
Продолжая трогать поверхность колонн, Юстиниан вновь ощутил прилив вожделения, который вызвала тогда в нем эта хрупкая женщина, сотворенная из драгоценного металла. Ее горящий взор и дерзновенный голос вселяли в него силу, звериный страх покидал василевса, на его место приходило неукротимое желание совокупления. Он трепетал от нахлынувшей страсти, от возможности скорого обладания женой. Через час после принятия единственно верного судьбоносного решения остаться в Константинополе, отправив прислужниц и евнухов прочь, он извлек обнаженную Феодору из мраморной ванны с густо плавающими по верху воды лепестками роз и на руках отнес в опочивальню. По стенам нежно трепетали создающие приглушенный свет неяркие язычки маленьких факелов, пахло ее излюбленными горьковатыми благовониями. Он опрокинул царицу на шелковые подушки и принялся обнюхивать ее тело, лизать языком ее подмышки, ее небольшие аккуратные соски цвета мякоти спелого инжира. Ее кожа, в особенности изгибы локтей, впадины подмышек и ямочка пупка, источали сладостный благо уханный аромат. Он хотел овладеть ею сверху без промедления, но Феодора, уперев ему в грудь миниатюрные ладошки, отстранилась, улыбаясь, опрокинула императора навзничь и с привычной легкостью амазонки, непринужденно вскочила на его полноватый живот. Она не торопилась слиться с ним, а только дразнила его, слегка раскачивая бедрами, то чуть приподнимаясь, отрываясь от его живота, то вновь опускаясь, повторяя легкие щекочущие касания. Император изнемогал, пытаясь поймать, обхватить руками ее бедра и прижать к своей набухшей, пламенеющей плоти. «Нет, нет, еще рано, во мне не родилось еще достаточно сока, – шептала Феодора, легонько шлепая его по рукам, – прежде чем ты войдешь в меня, я хочу истечь сладким нектаром страсти…» И вот лепестки лучшей на свете розы, увлажненные горячей липкой испариной, раскрылись для принятия его пылающего факела и поглотили его столь глубоко и страстно, что его пиком император ощутил живительную упругость ее детородного органа. Перед началом страстных движений Феодора наклонилась к уху императора – пряди ее длинных волос опутали его лицо и шею – и горячо зашептала: «Ты мой раб, я твоя укротительница, вечная повелительница твоя, немедленно говори «да»!» «Да, да, да-а-а!» – возопил император. Гул его возгласа эхом отозвался под сводами ее опочивальни. Ей не было равных в любви. Уверовавший в ее телесную любовь, словно в божественную молитву, император с каждым поступательным натиском возрождался для решительных действий.
Феодора любила понежиться с утра в опочивальне подольше, но на сей раз ей было не до утренних млений. С первыми проблесками рассвета она призвала к себе на женскую половину близкую подругу Антонину, жену Велисария. Антонина была старше красавца-мужа, вовсе не хороша собой, но имела над Велисарием фантастическую колдовскую власть.
– Дела наши пошатнулись, Антонина. Подкрепление на подступах к городу, однако народ взбунтовался не на шутку. Я возлагаю большие надежды на Велисария и Мунда. В руководстве войском они должны проявить беспримерные мужество и жесткость. Знаю, ты мастерица готовить отвары на любые случаи жизни и даже смерти, – Феодора одарила Антонину многозначительный взглядом, – а еще помнится, ты рассказывала, что когда тебя посещают месячные и твой муж не может спать с тобой, то становится очень свирепым. Так вот, в эти дни, Антонина, как никогда, мне нужна его злость. Под любым предлогом не спи с ним, ну и приготовь возбуждающий гнев напиток, дай испить сегодня же, чтобы кровь вскипела у него в жилах, глаза вылезали из орбит – пусть разозлится как следует и заразит злостью своего собрата Мунда. Империю может спасти только их злая мощь и твоя, Антонина, помощь.
Антонина коротко улыбнулась в знак почте ния, но тут же посерьезнела:
– Сделаю, царица, все, что от меня зависит.
Отряды под руководством Велисария и Мунда окружили ипподром с разных сторон именно в тот момент, когда символически коронованный народом Ипатий произносил перед толпой речь. Велисарий зашел со стороны главных ворот, Мунд, с войском герулов, через задние «ворота мертвых», откуда обычно выносились погибшие в состязаниях. Евнух Нарсес с частью солдат остался за пределами ипподрома караулить тех, кто попытается бежать. Началось невиданное кровавое побоище, в результате которого тридцать пять тысяч трупов усеяли ипподром. Восстание было подавлено. Новоявленный ставленник народа Ипатий приговорен Юстинианом к казни.
Тучи над Константинополем сошлись в беспросветный мрак, наступила глухая пора репрессий.
Разве мог император в чем-либо отказать своей драгоценной супруге? Женщине, которая фактически спасла его честь и власть. Как было не порадовать царицу, не пойти ей навстречу в давней ее приверженности к монофизитам и не назначить главой церкви близкого монофизитам Анфиму.
Феодора тяготела к широко распространенному на Востоке вероучению вовсе не потому, что глубоко уверовала в исключительно Божественную природу
