Руководство прочитало и за голову схватилось. Сказало – публиковать не станет ни под каким соусом.
– Ну ты даешь, Геннадий Сергеич, – искренне восхитился Савва Алексеевич, – владеешь еще и датским. Я, кстати, никогда раньше не читал ничего из твоих переводов.
– Ну вот, заодно ознакомишься с моим частичным творчеством. А датский-то язык, между прочим, потихоньку отмирает, что весьма символично в контексте интересующей тебя темы. – Петренко достал из выдвижного ящика нетолстую, листков в сорок, стопку бумаги формата А4 с отпечатанным на ротапринте текстом и протянул Савве Алексеевичу: – Доверяю как достойному брату по разуму один из двух экземпляров – фактически эксклюзив. Только имей в виду, с быстрым возвратом в мои руки лично.
– А кто автор? – поинтересовался доктор, пытаясь отыскать на столе у Петренко пустую папку.
– Тебе его имя ни о чем не скажет. Могу обещать, что точно не сказочник Андерсен, – Петренко подал свободный скоросшиватель, – один неизвестный у нас в стране датчанин, пишущий на исторические темы. Прочтешь, глядишь, что-нибудь и прояснится по твоему вопросу. Постой, – потянулся он к скоросшивателю, куда док тор успел вложить полученные листки, – дайка я там кое-что ликвидирую.
– Что это ты собрался ликвидировать? – насторожился Савва Алексеевич.
– Да я начал было от себя предисловие писать, потом соскочил на заключение, но ни того ни другого не дописал, руководство крылья обрубило. Дай, заберу первую и последнюю страницы со своими опусами.
– Ну уж нет, – быстро забрал со стола скоросшиватель доктор, – ты же знаешь, я человек пытливый, буду читать вместе с твоими художественными опусами.Домой он приехал в десятом часу. На скорую руку поужинал, быстро принял душ. Ему не терпелось приступить к чтению. С Ириной они давным-давно спали в разных комнатах. За ее дверью звучали приглушенные звуки какого-то фильма. «Вот и хорошо, вот и славно», – решил Савва Алексеевич, отправляясь из ванной к себе в комнату. Там он придвинул ближе к постельному изголовью любимую, оставшуюся от Ба настольную лампу, извлек из постельного ящика дополнительную подушку, подложить под голову, поудобнее устроился в постели и приготовился читать. В этот сладостный миг предвкушения встречи с чем-то неизведанным ему в очередной раз вспомнилось, как учил читать его Фёдрушка. Нет, не с азов в раннем детстве, – там на первый план выступила конечно же Ба, – а в подростковом возрасте. Дед говорил: «Читай, Савка, всегда медленно и вдумчиво, с глубоким проникновением в написанное, чтобы ум и душа успевали схватывать все нюансы». Привычка читать не торопясь, смакуя текст, навсегда с тех пор закрепилась в сознании доктора. Он начал с рукописного, не законченного Геннадием Сергеевичем предисловия:
На этом рукописные строчки обрывалось. Со следующего листа начинался переводной печатный текст.
ИЗ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИСТОРИИ
Пришло время, и Римская империя капитально затрещала по швам. Разъезжался основной шов, соединяющий западную и восточную ее части. Могущество и единство непобедимой некогда державы прервалось согласно законам бытия. В стороны разлетались развратные имперские ужасы, а вместе с ними неоспоримые вековые завоевания культуры. Многолетнее золотое цветение греко-римской Античности приходило в упадок. Простирающийся на берегу Босфора греческий город Византий явился новым Восточным Римом. Впереди маячил тощий, но, как оказалось, коварно- выносливый призрак раннего Средневековья.
В период, о котором пойдет речь, Византийской империи насчитывалось около ста сорока лет, что в историческом контексте является младенческим возрастом. У власти пребывал восьмой византийский император, урожденный Петр Савватий, при коронации получивший имя Юстиниан, при жизни возведенный в ранг Великих императоров.
«О храм Святой Софии! Сколь прекрасен ты теперь, когда я отстроил тебя после страшного пожара, устроенного этим безобразным константинопольским сбродом во время восстания», – так мыслил в 538 году от Рождества Христова император Юстиниан, следуя навстречу Собору дворцово-арочной анфиладой, густо увитой плющом и виноградной лозой.
Собор в действительности пленял небывалыми формами и величием! Над расчетами бессонными ночами корпели лучшие математики и архитекторы. Тысячи рабочих рук, сменяя друг друга на протяжении почти шести лет, трудились над возведением храма. Помимо внешнего великолепия, непревзойденной роскошью блистало его внутреннее убранство. Тонны слоновой кости, килограммы серебра и золота ушли на отделку притвора, сводчатых стен, мозаичного пола и ослепительного алтаря. Строительство храма изъяло из имперской казны гигантские средства.
Без малого год новая Святая София высилась законченным земным совершенством. Стояла пора благоуханного знойного августа, и идущий навстречу Собору император с наслаждением всматривался в округлый абрис центрального купола, безукоризненно вписанный в ярко-синее небо, где не сквозило ни единого облачка. У императора редко выдавалась свободная от государственных дел минута, когда он мог вот так, без определенной цели пройтись царской дорогой, ведущей от его покоев к храму. Но почему-то именно в такие минуты, располагающие, казалось бы, к отдохновению, василевса навязчиво посещали думы о былых событиях его раннего правления.
Почти семь лет прошло со дня подавления восстания «Ника». И власть Юстиниана давно окрепла, и городской люд больше не роптал открыто, но всякий раз холодел император при воспоминаниях о том, что пришлось пережить ему в те страшные дни и ночи, когда заходился яростными огненными всполохами Константинополь, а улицы его оглашались воплями восставших димов и победно вторивших им, выпущенных из тюрем преступников всех рангов и мастей. Грабежи и кровопролития не знали в те дни предела. Правление императора повисло на волоске, и чудом спасла его состоящая из варваров наемная армия, поднятая бесстрашным полководцем Велисарием.
Уже никогда не забудет император гневный спор с прасинами, разгоревшийся на ипподроме тогда, накануне восстания. Считающие себя безмерно угнетенными, прасины выступали против венетов, ярым приверженцем партии которых был император. Вместо того чтобы всецело отдаться зрелищу конных ристалищ, эти стихийные бунтари возмущались несправедливостями, чинимыми по отношению к ним придворным соглядатаем императора чиновником Спафарием Калоподием и составителем законов квестором Трибонианом.
Представитель прасинов, взывавший к императору со зрелищной трибуны, был весьма красноречив:
– Каждый домогается власти, чтобы обеспечить себе безопасность. Если же мы, испытывающие гнет, что-либо и скажем тебе, пусть твое величество не гневается. Терпение – Божий удел. Мы же, обладая даром речи, скажем тебе все. Мы, трижды августейший, не знаем, где дворец и как управляется государство. В городе я появляюсь не иначе как сидя на осле. О, если бы было не только так, трижды августейший!
Юстиниан:
– Каждый свободен заниматься делами, где захочет.
Представитель прасинов:
– И я верю в свободу, но мне не позволено ею пользоваться. Будь человек свободным, но, если есть подозрение, что он прасин, его тотчас подвергают наказанию.
Юстиниан:
– Вы не боитесь за свои души, висельники?!
Представитель прасинов:
– Позволяй убивать и попустительствуй! Ты – источник жизни, карай, сколько пожелаешь. Поистине такого противоречия не выносит человеческая природа. Лучше бы не родился отец твой Савватий, он не породил бы сына-убийцу. Двадцать шесть убийств совершилось в Зевгме. Утром человек на ристалище, а вечером его убили, владыка!
Юстиниан:
– Вы сами убиваете, а затем клевещете на венетов.
Представитель прасинов:
– Так, так! Господи, помилуй! Свободу притесняют. Хочу возразить тем, кто говорит, что всем правит Бог: откуда же тогда такая напасть?
Юстиниан:
– Бог не ведает зла.
Представитель прасинов:
– Бог не ведает зла? А кто тот, кто обижает меня? Философ или отшельник пусть разъяснят мне различие между тем и другим.
Юстиниан:
– Клеветники и богохульники, когда же вы замолчите?
Представитель прасинов:
– Чтобы почтить твое величество, молчу, хотя и против желания, трижды августейший. Все, все знаю, но умолкаю. Спасайся, правосудие, тебе больше здесь нечего делать. Перейду в другую веру и стану иудеем. Лучше быть эллином, нежели венетом, видит Бог.
С этими словами прасины поднялись и с шумом покинули ипподром, оставив Юстиниана и венетов
