завоевания лучших умов человечества, лишь бы потешить собственное нездоровое эго.
И Бердяев, и Мережковский страстно заботились о «Царстве Духа» в себе, но почему-то в упор не замечали этого Царства в других. Вот, к примеру, фраза из «Самопознания» Бердяева: «Я бесконечно люблю свободу, которой противоположна всякая магическая атмосфера. Я всегда веду борьбу за независимость личности, не допуская ее смешения с какой-либо коллективной силой и растворения в безликой стихии». Эти его слова, как может показаться, вовсе не плохи, но только в случае равновеликого уважения к личности другого человека. А вот как раз с этим у Бердяева наблюдались бесспорные трудности. Равно как и у Мережковского.
По воспоминаниям Маргариты Сабашниковой, при встрече со Штайнером в Париже Мережковский «разошелся» до такой степени, что довольно зло выкрикнул: «Скажите нам последнюю тайну!» – на что Штайнер спокойно ответил: «Если вы сначала скажете мне предпоследнюю». А ведь в «Атлантиде» и «Иисусе Неизвестном» Мережковский действительно попытался приблизиться к предпоследней тайне мироздания, но не дотянул, не хватило широты интуитивно-пророческого зрения, видения душой и сердцем. Потонул в страхе смерти, в ожидании скорого конца света, заплутал в мрачном лабиринте грядущего Апокалипсиса. Недаром многие из его современников видели в нем «великого мертвеца русской литературы».
Если вчитаться, вдуматься, проанализировать, среди непреложных посланцев, снисходивших в разные времена на Землю, никогда не существовало противостояния и борьбы за пальму первенства. Напротив, наличествовала необыкновенная схожесть идей, только преподносимая в различных, сообразно эпохе, месту и нации, интерпретациях. В основе же своей все идеи сводились к очищению и спасению души.
Противостояние всегда обнаруживалось у массы обывателей, субъективно и безапелляционно осуждающих одни учения и превозносящих другие, по ряду причин более им понятные и близкие. И вот тут на поверхность всплывает уже иная крайность – не отвергающая подряд все и вся, а упирающаяся в одну-единственную точку. Да пожалуйста! Выбирайте на здоровье, следуйте традициям, блюдите устои и каноны, ваше право, но зачем копья-то ломать, кровь проливать, отметая не выбранное вами? Приоткройте завесы, расширьте кругозор. Не хотят. Слепота, глухота, замешанные на воинствующем духовном рабстве.
Ну, конечно, ортодоксы от христианства злопыхали по поводу воззрений Штайнера. Дескать, как он посмел дать свою интерпретацию-расшифровку канонических Евангелий, опубликованную его же соотечественниками и позже переведенную на многие европейские языки, как мог до конца оставаться верным безусловной для него идее реинкарнации. Но хочется заметить, Штайнер ни в одной из своих работ не противопоставлял собственного «я» основам христианского или какого-либо иного вероучения. Между тем многим из ортодоксально-упертых «праведников» не мешало бы поучиться не столь буквальному и однобокому прочтению Священного Писания и уж тем паче не морочить людей чудовищной в своей вечной безысходности (может быть, всего лишь неверно понятой?), изворотливой ветхозаветной идеей рая и ада.
Перед Штайнером никогда не возникало сомнения в единстве Бога. Штайнер, безусловно, знал: Бог – един и вечен. Вот только посланник от него был вовсе не единственным. Да, нужно согласиться – невероятно трудно порой отличить подделку от оригинала. Великие мира сего путались, блуждая впотьмах. Вместе с тем грешно страдать и непросвещенной всеядностью, заглатывать любую наживку; но не лучше ли оставаться наивными, во многом сомневающимися простаками, чем лишенными всяческих сомнений и колебаний, а главное, потерявшими доброту и зрение души «истинно верующими»? Впрочем, ветер дует, собаки лают, а караван идет.
У зеркала
В начале было Слово,
И Слово было у Бога,
И Слово было Бог.
Евангелие от Иоанна
Штайнер никогда не был только философом-теоретиком, всегда оставался редким трудягой-практиком, успевшим дать начало многим прикладным сторонам своей духовной науки. Им была создана система вальдорфской педагогики, открыта эвритмия, найдены новые формы сценического искусства, написаны и поставлены драмы-мистерии, дважды отстроен центр Гетеанум и, наконец, в соавторстве с врачом Итой Вегман разработаны отрасли антропософской медицины и фармакологии, основанные на единстве человека с растениями, минералами, природными ритмами и мировым духовным пространством.
Что же касается душевного опыта, идущего из прошлых земных существований, то для обладавшего возможностью духовного созерцания Штайнера этот опыт был безоговорочным и непререкаемым. Он видел и знал, что исконная внутренняя сущность человека – его духовное «я» – существовала до жизни в физическом теле и будет существовать после нее. Ничто не берется ниоткуда и не исчезает в небытие. То же самое в разное время засвидетельствовали Пифагор, помнивший свои прошлые воплощения, Сократ, Плутарх, Платон. Такое обстоятельство открывалось Штайнеру столь же естественно, сколь «роза открывает непосредственному восприятию свой красный цвет». И вот здесь взгляды Штайнера мощно расходились с традиционными взглядами большинства христианских церковнослужителей, уповающих на откровения, привносимые исключительно извне и почти недостижимые для человека при жизни.
Огромное количество времени Штайнер провел, работая с различными архивными рукописями. Логос, Мудрость Логоса, Слово – они сопровождали его всю жизнь. В «Логосе» для Штайнера могла жить не только бессмертная человеческая душа, в «Логосе» вполне объективно и ощутимо мог жить и раскрывать свои секреты огромный внешний мир. Штайнер прекрасно продемонстрировал это в «Теории познания гетевского мировоззрения» и в своем главном труде – «Философии свободы». Но в своих научно-духовных воззрениях он по-прежнему оставался одинок. По мнению подавляющего большинства людей, он пытался совместить несовместимое. Духовное видение предметов и явлений жизни не устраивало европейского обывателя. Что было для Штайнера непреложной истиной, для образа мышления его современников ничего не означало. Однажды, в 90-х годах, во время прочтения во Франкфурте-на-Майне лекции о воззрениях Гете на природу, Штайнер рассмотрел в том числе и исследовательские взгляды поэта на происхождение света и цвета. После лекции ему пришлось беседовать с одним ученым-физиком, который изрек в конце разговора: «Представления Гете о цвете таковы, что физике здесь делать нечего». Этот доморощенный физик даже помыслить не мог, что гениальный поэт-естествоиспытатель способен прозревать научную истину гораздо глубже и многомернее любого академического ученого.
Штайнер часто бывал мучим вопросом: какие формы выражения нужно придать прозреваемой истине, чтобы они стали понятны данной эпохе? Не лучше ли замолчать совсем? В душе он сравнивал свои усилия с восхождением на труднодоступную горную вершину, когда осуществляешь попытку за попыткой подняться с различных исходных точек, но каждый раз позади остаются усилия, явившиеся напрасными.
Ему был особенно близок внутренний мир двух живущих совсем уж в далеких эпохах людей, а именно: Платона (427–347 до н. э.) и Оригена (185–254), – отправленных недальновидным, подслеповатым человечеством в общий ряд философов и Отцов Церкви. Штайнер словно знал их, находился рядом с ними и уж точно был с ними заодно. Представления двух этих
