В феврале 536 года в Константинополь прибыл римский папа Агапит. Этот изрядно пожилой человек направился к Юстиниану с неоднозначной миссией. Юстиниан уже год как вступил в войну с остготами в намерении присоединить земли Италии к своей империи, и присланный из Рима королем остготов Агапит должен был разобраться в сложных вопросах дележки итальянских земель. Хотя по большому счету миссия эта была невыполнима из-за явного ослабления Рима.
На момент прибытия папы Анфима полгода пребывал патриархом Константинополя. Ярый сторонник православия Агапит, пообщавшись с Анфимой, от ужаса на время забыл об основной цели своего визита и немедленно возжелал обсудить с Юстинианом нечестивые взгляды местного патриарха.
Агапит был из тех редких пап, которые праведным образом жизни своей являли живой укор многим служителям Римской церкви. Он ничуть не заботился о личном благополучии и благосостоянии, а лишь о беззаветной вере в Иисуса Христа, и, видимо, за это Господь наградил его даром исцелять больных и немощных людей. По дороге в Византию из Рима он исцелил, чему были свидетели, одного хромого и немого простолюдина. Это был отнюдь не первый случай подобного рода в биографии папы.
Между папой и императором состоялся весьма нелицеприятный разговор. Юстиниан, категорически не желающий расстраивать Феодору, в беседе с Агапитом поначалу проявил открытую дерзость:
– Я или заставлю тебя согласиться с нами оставить Анфиму патриархом, или отправлю в ссылку.
Агапит быстро ходил по дворцовой зале, сложив поверх мантии руки на животе. Он явно нервничал:
– Как можешь ты, августейший, не видеть, не понимать страшной ереси монофизитов и в том числе своей собственной ошибки?
– Так объясни, не томи.
– Ты либо притворяешься несведущим, либо императрица совсем заморочила тебе голову. Разве не посвятила она тебя в монофизитскую ересь, которую явно предпочитает ее ставленник Анфима?
– Ну-ну, в чем же она?
– В том, что монофизиты признают лишь Божественную природу Христа, отвергая его человеческую ипостась.
– Неужели это столь важная сторона веры, которая потребовала от тебя бросить все дела и прибыть в Константинополь из Рима? – прикинулся совсем уж наивным простаком император.
– И ты, августейший, задаешь мне этот вопрос? Ты, выросший в западной провинции Рима и с молоком матери впитавший православные взгляды? Хотя удивляться не приходится, коль твоя супруга содержит на своей дворцовой половине чуть ли не пять сотен прибывших из Северной Африки монахов-монофизитов.
Император, глядя в пол, пожал округлыми плечами:
– Кто знает, возможно, взгляды монофизитов вполне приемлемы по нынешним временам? Может быть, большинству простолюдинов гораздо полезнее видеть во Христе лишь недостижимую Божественную природу и не очеловечивать его?
Агапит широко осенил себя крестным знамением, затем гневно развел руками:
– Ты, василевс, помянул простолюдинов? А не забыл ли ты, что Христос жил и проповедовал именно среди них и предрекал, что Царствием Божиим будут владеть не цари, не книжники, не священники, а именно они, притесняемые и многократно униженные?
Не дождавшись ответа от императора, папа продолжал:
– Дабы сгладить извечный раздор монофизитов и православных, еще до возведения в папский сан, я смирился с принятой тобой, исходящей от скифских монахов мутной формулой: «один из Троицы плотью пострадал». Я стерпел, хотя подобное умозрительное разделение ведет к безусловной подмене понятий. Но принять откровенно монофизитствующего Анфиму – невозможно ни при каких обстоятельствах! Я прошу немедленно призвать его сюда. Ты, василевс, должен в моем присутствии убедиться в его монофизитской ереси.
Приведенный во дворец Анфима гордо молчал. На вопрос Агапита, признает ли он два неразделимых естества во Христе, Анфима, отвернув голову в сторону, окончательно ушел в себя, явно не желая признавать человеческой природы Спасителя.
– Един! Един – в трех лицах! Но обязательно вочеловечившийся. Именно Богочеловек, распятый за всех нас! И никак по-другому, – отчаянно топнул ногой измученный бесполезностью беседы Агапит.
Юстиниан, натолкнувшийся на подобные тонкости вероучения далеко не впервые, в данный момент не осмелился вступать в дебаты, но ни в коем случае не желал демонстрировать затруднительности своего положения. Он – император! Этим все сказано. Он добросовестно старался почитать Римскую православную кафедру, но сейчас его раздражала православная настойчивость Агапита. Дела политического свойства занимали его куда больше, нежели запутанные вопросы вероучения, и, глядя на этих двоих, не желающих понимать друг друга, он сосредоточенно молчал, прикидывая, какую позицию выгоднее принять, исходя из землевладельческих интересов Византии. Между тем Агапит, отправив стойко молчащего Анфиму восвояси, возбужденно продолжал:
– Сдается мне, что завоевание земель и безграничное властвование волнуют тебя куда сильнее основополагающих вопросов веры. Твоя раздвоенность потрясает. Несметные богатства и огромные людские силы положил ты на восстановление Собора Святой Софии. Недалек уже день освящения храма. Но не кажется ли тебе, что его чрезмерная помпезность способна ослепить, затмив нам духовное зрение и удалив от самого важного? Не страшишься ли ты, что стены святилища примут тех, кто отвергает Человечность самого человечного из сынов Божиих, именовавшего себя не кем иным, как Сыном Человеческим? Я желал прийти к христианскому императору Юстиниану, а нашел здесь скрытого Диоклетиана. Но твоих уловок и угроз я не боюсь. Никакая ссылка, никакая дележка территорий не заставят меня отказаться от истинных христианских убеждений. Я требую немедленного снятия Анфимы и назначения православного преподобного Мины.
«Он требует?! Как осмелел, однако, папа. Разве не знает он, что императорская власть превыше его сана, да и вообще превыше чего бы то ни было, что я одним росчерком пера могу без промедления сослать его на любой из пустынных островов Мраморного моря? Надо же! Сравнить меня, ревностного блюстителя и хранителя интересов церкви, с этим канувшим в Лету ярым противником христиан, пытавшимся в свое время искоренить их религию, не раз устраивавшим на них гонения. Уподобить меня маразматику, добровольно оставившему царствование и на старости лет копошащемуся, как земляной червь, в грядках своего огорода. Сколько земель, конфискованных у проштрафившейся знати, передал я церквам, сколько финансовых пожертвований внес в церковное лоно. Разве Агапит это ценит? Однако надо быть осторожнее, он словно проникает в мои мысли, читая в них стремление присоединить к Византии земли Римской империи». Стоя у окна спиной к папе, император с трудом сдерживал поток мыслей, набухающий в груди мощным раздражением, но вовремя вспомнил совет премудрой Феодоры: она учила в моменты горячих споров делать передышку, охлаждающим образом действующую на обе стороны. Он незаметно произвел глубокий вдох, медленно выдохнул, выпуская гневные пары. После чего вполне примиренческим тоном предложил папе отложить разговор и перейти к вечерней трапезе. Агапит безнадежно кивнул.
За ужином автократор миролюбиво заговорил о расширении морских путей через Индию в Китай и об усовершенствовании судовых оснасток, предпочитая более не углублять богословскую конфронтацию с папой. «В интересах государства окажу старику радушный прием, а позже станет видно, – решил он. – Да и потом, не только я, Юстиниан Великий, не только убеленный сединами римский папа, но каждый, от высоколобого патриция до представителя глухой черни, запутается в этих яростных христианских противостояниях».
И все же по здравом размышлении императору пришлось уступить папе, сместив Анфиму и назначив на его место православного Мину. Западнический интерес перевесил восточный. Война с остготами была в разгаре, и Юстиниану, жаждущему любой ценой объединиться с Римской империей, вернуть ей былое величие под своим началом, нужна была помощь папы. Юстиниан надеялся привлечь того на свою сторону.
Правда, вот незадача, совсем скоро папа Агапит умер, и на римскую кафедру ненадолго взошел ставленник короля остготов Сильверий. С ним Византия не наладила ровным счетом никаких связей. Зато, как только в 537 году под натиском войск Велисария пал Неаполь и следом был захвачен Рим, приказом Юстиниана Сильверий был смещен, под неусыпным надзором Феодоры обвинен в политической измене, а именно в сговоре с остготами против Византии, и немедленно отправлен в ссылку. Вездесущая царица мгновенно нашла ему замену, и папой римским был назначен проявляющий лояльность к монофизитам дьякон Вигилий из Константинополя.
Феодора успела хорошо распознать этого человека за время его служения в Константинополе – он был мягок словно глина. Если и рождались когда- нибудь на земле люди без позвоночника, Вигилий был из их числа. Перед возведением в сан будущий папа был призван на женскую дворцовую половину для беседы.
Царица предстала пред ним, грациозно восседая на высоком кресле, в изумительном светло-зеленом, расшитом золотыми нитями платье, оттеняющем черноту ее волос и белоснежную мраморность лица. Пальцы ее неторопливо перебирали безукоризненно совпадавшие с тоном платья нефритовые четки – подарок одного из египетских монахов. Жестом она пригласила Вигилия сесть напротив.
– Мы должны стать, Вигилий, пальцами единой руки, крепко сжатой в кулак. – Она подняла в воздух маленький кулачок, сжатый до яркой белизны