Алексеевич.
– Ничего, сейчас подкорректируем ситуацию. – Приятель опустил на пол прихожей принятых кота и чемодан, отвел Савву Алексеевича в комнату и распахнул перед ним обширный холостяцкий шкаф. На дверной перекладине приветственной волной всколыхнулись три лопатообразных галстука «а-ля 70-е», в глубине на вешалках чопорно вздрогнули два костюма и болотно-линялого оттенка куртка. Пахнуло дремуче одинокой мужской жизнью.
– Ну что ж, приступим к примерке, – оптимистично потер руки приятель.
Стоя перед зеркалом в лучшем, по словам приятеля, из двух его костюмов, Савва Алексеевич вспомнил студенческую молодость, когда вынужден был донашивать дедовы вещи.
– Тебе не кажется, что все это выглядит не совсем с моего плеча? – повернулся он, широко расставив руки, спиной к зеркалу, лицом к приятелю.
– Ничуть, – заметил тот, – этот костюм придает тебе солидности и уверенности.
– Думаешь?
– Бесспорно. В нем и полетишь.
Только в туалете самолета доктор обнаружил, что под брюками у него нет трусов. Он не знал, как это вышло. Но твердо помнил, что в чемодан у приятеля их не клал. К своему креслу вернулся вконец расстроенным. Усевшись, обреченно уставился в иллюминатор. Припомнилось, как бабушку в середине 60-х не выпустили во Францию. У нее имелась старинная подруга, с ней плечом к плечу много лет проработавшая на кафедре французского языка и вдруг обнаружившая у себя в родословной родственников-французов. Подруга эмигрировала во Францию. Началась активная переписка, и однажды был прислан официальный вызов-приглашение. Доктор вспомнил счастье в глазах Ба, держащей в руках обсыпанный штемпелями сокровенный конверт с мелким изображением на марке Людовика XIV. Валентина Семеновна грезила Парижем и его окрестностями с юности. Много лет подряд ей снился запах Франции. В ночных видениях она шла по парижским улочкам, из-под широкого капюшона накидки наблюдая за загулявшими мушкетерами, подавала милостыню нищим, стояла, ожидая рассвета, под темными стенами Нотр-Дама. Но ее институтское начальство струхнуло: а что, если она – их многолетняя сотрудница – разгласит важную государственную тайну, которую не знали даже они сами.
К горлу доктора подкатил комок, в носу защипало. «Эх, Ба, родная, ведь я лечу в эту чертову Францию вместо тебя, это ты должна сидеть сейчас на моем месте».
В аэропорту Шарля де Голля с табличкой «Andreev» стоял иезуит-антропософ Жозеф Гирьяр. Он стоял сухощаво вытянувшись в струнку и сосредоточенно всматривался в тол пу в боязни пропустить русского гостя. Француз был весьма импозантен, в его вышколенном облике сквозила гордость за себя и всю французскую нацию. Увидав приближающегося к нему, активно машущего рукой, облаченного в нехит рое, с чужого плеча обмундирование Савву Алексеевича, иезуит слегка пошатнулся назад, озираясь по сторонам в надежде на ошибку. Савва Алексеевич подошел, представился, протягивая руку – вариативность для Жозефа полностью отсеялась, – в лице его возникло отчетливое недоумение с вкраплениями надменного скептицизма. Носитель антропософских тайн смахивал на откровенного сноба. Обменялись рукопожатиями и несколькими скудными фразами по-французски. Молча отправились на стоянку, сели в авто. Жозеф вел машину в молчаливой скорби. Ехали в пригород Суассона, что в девяноста километрах от Парижа. Там располагалось поместье Жозефа. Почти на выезде из столицы, не отрывая взгляда от дороги, Жозеф в коротких репликах пояснил, что русскому гостю полагается скромная ученическая стипендия, и, возможно, он желает что-нибудь приобрести, пока не выехали за городскую черту. Савва Алексеевич несказанно обрадовался такому развороту событий, но виду не подал, а принялся наскоро припоминать французский аналог слова «трусы». «Calecon» или «pantalon»? – перебирал он в памяти варианты. – Нет, все-таки «calecon». Наконец фраза была готова и прозвучала для Жозефа убийственным выстрелом:
– Oui, moi avoir besoin de calecon [5] .
– Qu’est-ce que vous voulez? [6] – Притормозив у обочины, Жозеф в упор уставился на Савву Алексеевича.
Доктор повторил свой нехитрый запрос, сопроводив его буквальным пояснительным жестом. Казалось, Жозеф замолчал навсегда. Он отвез гостя к первому попавшемуся магазину ниж него белья, отсчитал положенные ему франки, сам же горделиво остался сидеть в машине. Покинув пределы магазина с початой упаковкой трусов (одна пара облегала его ягодицы), наш доктор облегченно сел в машину и аккуратно захлопнул дверь со словами: «Merci bien». В эту минуту ему почудилось, будто Жозеф слегка подобрел лицом. Видимо, степень морального падения русского подопечного была столь велика в глазах Жозефа, что ему ничего не оставалось, как смягчиться. И все же положение Саввы Алексеевича не было таким плачевным, как у белогвардейского генерала Чарноты, шастающего по Парижу в кальсонах канареечного цвета. Зато два обстоятельства объединяли литературно-киношного Чарноту и живого Андреева наверняка: решимость людей, которым нечего терять, и великая вера в то, что Россия не вмещается в шляпу.
Между тем автомобильные шины мягко шуршали по хорошо уложенному пригородному асфальту, а предместья Парижа пленяли своей красотой. Что и говорить! Аккуратизм и достаток проступали буквально во всем. Даже в коровах, пасшихся на безукоризненно зеленой, густой и сочной траве.
Примерно через час прибыли на место. Владения Жозефа впечатляли размахом земель, количеством стоящих в необъятном гараже автомобилей (пяти штук), выдержанных в общей стальной гамме, наличием ультрасовременного, отдельно красующегося под широким навесом трактора, предназначенного для обработки нескольких гектаров личных угодий, и, в довершение, богатством жилого замка. Да, да! Именно замка.
Первым их вышел встречать высокий изрядно пожилой седобородый человек. Широким жес том он распахнул кованые ворота, в бороде его обозначалась не менее широкая улыбка, свидетельствующая об искренней гостеприимности. Въехав на свою территорию, Жозеф полез в бардачок, извлек оттуда ключ с брелоком, как понял Савва Алексеевич, от одного из своих серебристых авто, и торжественно протянул ему. «Я не умею водить», – отрицательно мотнул головой Савва Алексеевич. Жозеф, почти уже не удивившись, молча кинул ключ обратно. Вышли из машины. Встречающий их человек незамедлительно приблизился, протянул увесистую сухую ладонь и заговорил по-русски: «Марк, представитель второй эмигрантской волны, или, если угодно, первой советской».
Как выяснилось чуть позже от Марка, богатство пришло к Жозефу отнюдь не со стороны антропософской медицины. На его земельном участке обнаружился родник с исключительно полезными, целебными свойствами. Родник бил отменно, бесперебойно, будучи при этом полноправной собственностью Жозефа, и хозяин с искренней врачебной щедростью продавал страждущим воду за очень приличные деньги. Вода порой может превращаться из просто источника жизни в поток вполне безбедного существования.
В первый же вечер соотечественники пили в просторном гараже «Столичную» и вели задушевную беседу. Вернее, говорил преимущественно Марк, сидя на небольшом старинном диванчике в гаражном закутке, периодически легонько оглаживая ладонью шелковистую бороду. Несмотря на преклонный возраст, он оказался крепок и почти не пьянел.
– Подробности моего попадания сюда тебе лучше не знать. Скажу только, что осел во Франции давным- давно, просто чудом. Когда жил вслед за многолетней отсидкой на вольном сибирском поселении, меня невероятным образом разыскал мой двоюродный брат-белогвардеец, отчаливший в Константинополь одним из первых пароходов, успевший к тому времени стать весьма небедным предпринимателем в Париже. Планида! Роман моей жизни гораздо хлеще истории графа Монте-Кристо и совсем с другим продолжением. Прежде чем оказаться в поместье Жозефа в качестве помощника, довольно долго работал на стройках Парижа, возводил парижанам дома. При случае покажу дело своих рук. Не захотел я, Савва, зависеть в денежном отношении от своего богатого братца, хотя, не скрою, имелась такая возможность. Справил он мне надежные документы, за что ему, как говорится, глубокое мерси, снял для меня на первое время комнатку на отшибе Парижа, а дальше наши с ним пути-дороги разошлись. А что касается Жозефа, то как доктор он вообще-то не плох, подлости в нем нет, только крохобор отменный.
– Насчет крохоборства могу пока только догадываться, а вот апломба в нем хоть отбавляй, – оглядывал Савва Алексеевич обширный гараж и его автомобильное наполнение.
– А что ты хотел, отличительная черта любого иезуита – веками укорененное превосходство над другими. Давай лучше выпьем, Савва, за нашу негаданную встречу. Как хорошо, что тебя занесло в наши французские края, соскучился я по русским голосам и лицам.
Выпили. Марк поудобнее устроился на диванчике.
– Наверное, хочешь спросить, кем я прихожусь Жозефу? В родственном отношении совершенно никем. Приживалом с крепкими, умелыми руками и знанием нескольких языков. При наличии стольких га земли, на которых, если ты заметил, царят красота и порядок, без помощника никак не обойтись. Оказалось, что я – незаменимый помощник. На старости лет очень полюбил землю, да и она меня полюбила.
Иезуитство Жозефа выражалось еще и в том, что он ни на шаг не отходил от привычного жизненного распорядка. В 7.00 оба доктора вставали, пили
