черный кофе с разнообразными сортами сыра и отправлялись с визитами по домам особо обеспеченных граждан, могущих безболезненно оплачивать приезды дорогостоящего Жозефа. Среди пациентов преобладали разновозрастные особы женского пола. Они были весьма немногословны, эти француженки. На вопросы отвечали преимущественно одобрительными кивками либо отрицательными мотаниями головами. Привыкшему к говорливой русской аудитории Савве Алексеевичу было совсем непросто. Поначалу наш доктор успевал понять приблизительно половину из вопросов Жозефа и ответов пациенток. Приходилось подключать скорее не знания, а интуицию – что оказалось весьма полезным. В задачи Жозефа входило, используя антропософские подходы, развить в русском докторе в том числе диагностические навыки; посему Жозеф стойко не выдавал диагнозов своей клиентуры, предоставляя шанс проявиться нашему доктору. В первые три дня, объездив вместе с Жозефом уйму страждущих, Савва Алексеевич сделал примерно семь диагностических ошибок. Попадались среди пациентов и мужчины, в основном пожилые. Они, как ни странно, были куда оживленнее и словоохотливее. По возвращении в поместье обедали, во второй половине дня, уже на территории замка, принимали пациентов поскромнее. С каж дым днем практики уменьшались речевые барьеры и таяли диагностические ошибки. Дело дошло до того, что вдвоем стали разрабатывать терапию для особо сложных больных. Жозефу нельзя было отказать во врачебном доверии к русскому стажеру.
В замке у Жозефа наличествовали малоразговорчивая субтильная жена Клотильда и гладко зачесанный на косой пробор подростковый сын Пьер. За ужинами Клотильда роняла реплики лишь в исключительных случаях. Фразы ее бывали коротки, как ее мальчиковая стрижка. А Пьер вообще всегда молчал. По крайней мере, в присутствии Саввы Алексеевича. Зато Марк молчать вовсе не собирался. Он как будто ждал приезда русского доктора многие годы. Марку бесспорно было чем поделиться с соотечественником. Например, тем, что французы чудной народ. Они боятся холестерина как черт ладана, полагая, что без него смогут прожить 200 лет. Холестерин мерещится им за каждым кустом и поворотом. Еду они потребляют исключительно постную – ни грамма жира в любом мясе. Думают – холестерин образуется от жирной пищи. Какая наивность! Исследования доказали – холестерин повышается в основном на почве стресса. Но французы очень недоверчивы к изысканиям и разного рода свежим открытиям в области медицины. В целях наилучшего переваривания пищи они заменяют жир вином опять же такой сухости, что от первого глотка саднит горло и хочется водки. А под водку требуется иная, вовсе не французская закуска. Гастрономическая норма для француза – пытка для русского. Вот и получается русско-французский пищевой мезальянс.
А и вправду, примерно на седьмой день испытаний сухими обедами и ужинами в суассонском предместье организм Саввы Алексеевича яростно потребовал жира. Это засвидетельствовало общее телесное недомогание, и в частности мощный, pardon, запор. Терпеть подобное физиологическое нарушение, тем более врачу, недозволительно, и Савва Алексеевич настоятельно попросил у Жозефа клизму. Просьба прозвучала в присутствии Марка и им же была переведена на французский язык. Чопорный, все еще не привыкший к прямоте русской души Жозеф отреагировал на просьбу с болезненным удивлением.
– Почему именно клизма, а не слабительное? – поинтересовался он через Марка, обидчиво поджав и без того тонкие губы.
– Послушайте, Жозеф, у вас свои исконные традиции, а у нас – свои. Я уважаю клизму гораздо больше, чем ваше слабительное, – скороговоркой по-русски выказал легкое возмущение наш доктор, для быстроты восприятия фразы вновь подключив к переговорам Марка.
Жозеф по-юношески растерялся от безапелляционного напора, исходящего не только от доктора, но и от бессовестно переметнувшегося на его сторону Марка, но в медико-профессиональный диспут не полез, сдался без боя и поехал в аптеку за клизмой.
Внешняя непрезентабельность и странные житейские повадки русского стажера продолжали ввергать Жозефа Гирьяра в бездну внутренних противоречий. С одной стороны, русский вполне неглуп и сметлив, где-то даже талантлив, с другой стороны – ну нельзя же быть столь откровенным в своих житейских нуждах и запросах.
Зато Марк с Саввой Алексеевичем понимали друг друга с полуслова. Как будто знались сто лет. Савва Алексеевич, при поддержке Марка, решил приготовить собственноручное блюдо из мяса. Для покупки необходимого мясного куска с обязательным наличием жира пришлось отправиться на бойню. В мясных отделах здешних магазинов царил полный мясной сухостой. Работники бойни встретили русского гостя в чистейших, словно с молочной фермы, фартуках, но совершенно не поняли, чего от них хочет этот странный русский. Помог Марк, разъяснив, какой именно нужен кусок говядины.
Пока Савва Алексеевич колдовал в замке у плиты, Марк, как мальчишка, вертелся на кухне, периодически заглядывая в казанок через докторское плечо, жадно вдыхая ароматы сдобренных приправами мясных паров. Старик явно «тащился» от процесса. Жозеф с женой и сыном попробовали за ужином блюдо по капельке ради приличия, Марк же с автором кулинарного шедевра навернули по две порции.
Самые приятные минуты их общения, по быстро сложившейся традиции, проходили вечерами в гараже. Марку, свято хранившему многолетнюю лагерную привычку всюду приспособиться к жизни, удалось создать там вполне уютный персональный уголок. В этом красно- оранжевом уголке, кроме небольшого, пурпурной обивки диванчика в стиле ампир, обитал деревянный одноногий столик, парочка разновеликих плетеных кресел, а красоту венчал дающий теплый свет раскидистый золотисто-рыжий шелковый абажур.
Однажды заговорили о женщинах.
– Француженки какие-то странные, – разливая в чашки исконно русский напиток, молвил Савва Алексеевич.
– Да-а, а не странен кто ж, – протянул Марк, одной рукой расставляя шахматные фигуры, другой на всякий случай придерживая чашку. Закончив с расстановкой фигур, он встрепенулся: – Это чем же? Тем, что в лице ни тени беспокойства, в груди ж горит страстей огонь?
– Ну, что-то в этом духе.
– Я, Савва, обозначаю это явление четырьмя «измами»: историзмом, капитализмом, феминизмом и местным, в смысле вырождения французских мужиков, катаклизмом. Хотя катаклизм, я полагаю, из местного давно перерос в повсеместный. Женщины – существа тонкие, особо чувствующие, они, как никто, улавливают изменения окружающей среды, в силу же традиций и воспитания француженки не позволяют себе отображать трагедию на лицах, скрывая ее во глубине сердец. Поэтому среди них так много страдающих грудной жабой. Иногда попадаются прямо-таки садистки, но истерички – практически никогда. Прозвучит банально, но вспомним Жанну д’Арк, Маргариту де Валуа, Жанну Антуанетту Пуассон, наконец, собирательные образы Эммы Бовари и Маргариты Готье, да, еще прибавим к списку обожаемую мной, самую что ни на есть живую и настоящую Эдит Пиаф. Страдающие? Да. Несчастные? Ни в коем случае! Завершим же список девочкой из сиротского приюта, дожившей до 88 лет Коко Шанель. Как ни крути, француженки – мощные бабы.
– Вполне может быть. Только не в телесном смысле.
– Да, с телами у них наблюдается дефицит. Едят больно мало. Но тебе-то, как я погляжу, это как раз и симпатично.
– Признаюсь и каюсь, люблю изящных, миниатюрных женщин.
– Это в тебе, Савва, звучат отголоски греко-римских вкусов, а еще слышатся голоса трубадуров и менестрелей, воспевающих хрупких, эфемерных дам. Видимо, в душе ты поэт.
– И не только в душе, – усмехнулся Савва Алексеевич, пораженный случайной, а может быть, и закономерной проницательностью старика. – Марк, а ты бы вполне мог стать блестящим медицинским консультантом при Жозефе.
– Помилуй Бог, я теперь садовник, землекоп, аграрий – вот что приносит мне наивысшее удовлетворение, – переставляя очередную фигуру, заключил Марк. – Ничего другого мне давно уже не надо.
– А как же многочисленные антропософские переводы, которые ты мне демонстрировал?
– Ну, переводы… переводы – это реноме перед работодателем Жозефом. Хотя, конечно, лукавлю, порой люблю покорпеть над каким-нибудь Иоганном Готфридом Гердером, а антропософская литература – так просто вернула меня в свое время к жизни, открыла, так сказать, второе дыхание. Именно она, матушка, спасла меня от никчемности, бессмысленности существования в чужой стороне, за уши вытянула из депрессивной тоски. Глубокоуважаемый Рудольф Штайнер местами бывает чрезвычайно труден для восприятия, а уж для перевода тем паче. Порой он раздражает, откровенно злит своей сложностью, но зато как воспитывает волю! Одно дело – живой Штайнер, как-то сказавший: «Учитель должен поступать так, чтобы его поступок не связывал свободной воли ни одного человека», совсем другое дело – его письменное наследие. Чтобы начать понимать его, нужно разрушить привычные представления о мире, изрядно напрячь ум и интуицию, проявить титаническое усилие по выныриванию из топкого болота. Подавляющее же большинство людей, как известно, предпочитают жить под толстым слоем тины и ряски. Штайнер бросил в болото камень, и многие из страха, что придется что-то менять в сознании, предпочли занырнуть в родное болото с головой. Давай, Саввочка, выпьем за Штайнера, за его духовную смелость.
Выпили. Немного опьянев, Савва Алексеевич подумал, как стойко этот седобородый старик молчит о личной сфере, неужели все эти годы вот так и прожил один как перст? На святого
