Недаром Грозный был любимейшим правителем Кобы. Вот такие вырисовываются исторические и кармические параллели. А если обобщить вековые традиции, то орган НКВД – прямой потомок тайной полиции, организованной в свое время Николаем Первым. Вот только наследственная отягощенность у НКВД оказалась на редкость тяжелой.
– Тоже провидческие заметки Штайнера?
– Нет, уже мои собственные: добро пожаловать в бараки 40-х годов станции Печора на строительство железной дороги Кожва – Воркута, – весело засмеялся Марк, будто и не отбарабанил в свое время почти два десятка лет. – Хотя подобные сравнительные характеристики наверняка посещали в те годы не только одну мою голову. Счастливая царская Россия – это миф, Савва. У царской России имелись собственные кандалы, не менее тяжкие, чем сталинские, правда надеваемые не в таких масштабах. Декабристы-то отнюдь не были слепцами и глупцами. В этом отношении Лермонтов, написавший «Прощай, немытая Россия…», был куда честнее и прямее Пушкина, ходившего вокруг да около со своим: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут…» Да и у разночинцев с народовольцами не на пустом месте душа за Отчизну болела. Достаточно прочесть чеховский «Остров Сахалин», чтобы понять, что книга эта стала предтечей «ГУЛАГа» Солженицына и «Колымских рассказов» Шаламова. Что и говорить, любая революция – редкостная кровавая пакость. Но революции не возникают случайно. Вот мой отец, к примеру, учился в царской гимназии при Александре Втором, когда вовсю еще звучали отголоски правления Николашки Первого. Не удивляйся, я был у отца очень поздним ребенком, родился, когда ему шел 63-й год; так вот он рассказывал мне, пятнадцатилетнему обалдую, ненавидящему молодую советскую школу, какая муштра и удушающая атмосфера царили в стенах его царской альма-матер. Одни только уроки Закона Божьего с хорошо отмоченными розгами чего стоили! Эти розги могли отбить любые зачатки веры. Вот так-то, Савочка. Россию возможно любить только вопреки ее правителям, за самоотверженность талантов, из века в век противостоящих власти. А еще, как ни странно, за великое всенародное распиздяйство, которого не сыщешь ни в каком другом краю.
– Трудно, однако, любить за распиздяйство, – грустно усмехнулся Савва Алексеевич, – правда, за всенародное хамство – еще труднее.
– Трудно, Савва, но надо. Потому что распиздяй, он как нашкодивший ребенок, не ведает что творит, он вроде бы и не со зла. Да и в глубине самого что ни на есть отпетого хама прячется сильно и многократно обиженный недоросль. Для любого западноевропейского обы вателя именно в этом и кроется вечная русская загадка-беда, неразрешимое российское противоречие. Гении-распиздяи?! Как это?! О, если бы они могли себе представить, какие страшно гениальные хамы встречаются в Русской земле! Но все это хоть и не лишенная основания, но все же ирония, а если копнуть глубже, то это как раз и есть отсутствие внутренней воли у русского человека, того самого скелета- позвоночника, о котором говорил Штайнер. Нервную систему с мясом нарастили, причем преимущественно в XIX веке, а хребет, на котором все это должно удержаться, отсутствует.
Вот и продолжаются в русской среде нескончаемые разговоры о духовности, ведь продолжаются несмотря ни на что, так? – Марк глянул на Савву Алексеевича, тот кивнул в ответ. – А отстоять, утвердить в себе духовность перед всем миром все никак силенок не хватает. Кончается либо нервными припадками Достоевского и сумасшествием Гоголя, либо толстовским рьяным вегетарианством и ненавистью к собственной плоти, либо скепсисом и презрением более поздних, столь разных, но в чем-то схожих Ивана Бунина и Михаила Булгакова. Какую обидно едкую фразу провозгласил Бунин от имени русского народа: «Из нас, как из древа, – и дубинушка, и икона, – в зависимости от того, кто древо обработает». Вот оно – лишнее подтверждение бесхребетности русского народа.
– И в чем же сакральный секрет затянувшейся на сотни лет бесхребетности?
– Это один из сложнейших и трагических вопросов. Два столетия татаро-монгольского ига. Потом долгое крепостное право, усугубившее ситуацию того хлеще. Крепостное-то право уж точно не способствовало формированию хребта, и заметь, не только у согбенного крестьянина, но и у изнеженного, хрупкого дворянина. Затем Великий Октябрь выбил почву из-под ног, следом добрая половина страны в лагерях сидела. Когда уж тут позвоночнику образовываться?
«А еще тлетворная рука сифилиса, о мощном влиянии которого на Россию не успел дописать диссертацию мой отец», – подумал Савва Алексеевич, но озвучивать этого не стал.
– Хотя супостатам отпор давали всегда, – продолжал Марк, – но духом, Савва, мощным духом и беспримерным отчаянием – либо пан, либо пропал, – а не дисциплиной и волей. Некоторые профаны сегодня считают, что России вновь нужна стальная лапа с дубиной, своего рода крепостное право. Думают, таким образом можно утвердить дисциплину, победить чиновничий произвол, взяточничество и тому подобное. Ни в коем разе! Дубина, как водится, опять-таки шарахнет по народной спине. Искривленные, горбатые позвоночники – это да, их исправляют гирями и корсетами, а вырастить молодую, к тому же здоровую костную народную систему можно только двигаясь в свободном пространстве. Пора бы русским людям перестать уповать на чью-то железную руку, а заняться самообработкой древесины, из которой они сделаны.
– Куда ж деваться, Марк, если на Руси испокон веку имелось гораздо больше мягкой породы Обломовых, нежели Штольцев, причем во всех слоях населения.
– Так и я о том же, но не нужно путать причину со следствием.
– Ладно, пусть данный факт – следствие, но как, по-твоему, эти Обломовы – почти спившись или тупо таращась с диванов в телевизоры – умудрятся без твердой руки создать хребет нации?
– А Бог его знает, Савва. Чудом, наверное, чудом! В истории, ты знаешь, всегда нужно оставлять место чуду.
– Ну и когда ожидать прихода чуда сего?
– Я не Исаия, но смею надеяться, в XXI веке, двадцатый-то уже на излете. Между прочим, Обломов был весьма проницательным, тонкой души человеком. И в следующей, неопубликованной, части романа Гончарова он гениальным образом преобразился в деятельную фигуру Ильи Муромца.
Оба переглянулись и расхохотались. Но Марк довольно быстро посерьезнел:
– Вот поэтому-то, Савва, и говорю: пронеси Господи мою родину и от повторения Романовых, и от всякого рода Ульяновых с Джугашвили. Аминь.Назавтра, в назначенный час они были у Серафимы. С последней извлеченной со дна чемодана бутылкой водки и огромным букетом цветов. С радостью принимая из рук доктора водку, графиня заметила: «Да, да, именно она, матушка, лучше всего расширяет сосуды и снимает бронхиальные спазмы», а на цветы вздохнула с укоризной: «Марк, ты забыл? У меня на них аллергия, я начинаю задыхаться». Несчастный Марк схватился за голову. «Прости, родная», – шагнул он к окну и размашистым жестом вышвырнул букет на тротуар, на радость проходившей мимо случайной парочке.
Обед удался на славу. Словно приложили руку, сдобрив блюда нектаром и амброзией, олимпийские боги Посейдон и Деметра. Рыба была неповторима – в сочетании со слоями нежнейшего сыра, пикантной зеленью и еще чем-то сверхъестественным. А крупно нарезанный овощной салат оказался заправлен отнюдь не оливковым, а самым что ни на есть ядреным подсолнечным маслом – пахучим, нерафинированным. За десертом Марк, счастливо отвалившись на спинку стула, сказал:
– Все, Сима, кончай отстегивать деньги этому крохобору, наш приехал, он тебя лучше вылечит, да к тому же, как соотечественницу, еще и бесплатно. Вспомни покойного барина из «Вишневого сада», который всех подряд от любых хворей сургучом пользовал, а Жозеф сколько лет напролет тебя одними и теми же препаратами кормит? Ну и где результат? Вот то-то и оно. Что, Савва, рискнешь вернуть Симочке вторую молодость?
– Обещать не стану, но, пожалуй, рискну, – посерьезнел Савва Алексеевич.
По окончании обеда Марк был временно выдворен из гостиной. Доктор извлек из пакета прихваченный с собой фонендоскоп, внимательно прослушал грудь и спину Симы (обратил внимание на довольно упругую кожу), некоторые зоны, как в старые добрые времена, простучал пальцами с наложением ладони, изу чил при помощи крохотного фонарика ногти и глазные склеры.
Следом за осмотром, сидя на диване со сложенными, как у послушного ребенка, ладошками на коленях, графиня подробно отвечала на его вопросы. Ее заметно растрогало, что с ней возятся от души, а не за деньги. Хоть Серафима де Паттон и была больной его профиля, доктор, сев за стол и взяв ручку, глубоко задумался над составлением рецепта. Из раздумья его вывел заговорщический Серафимин шепот:
– Пока Марк в другой комнате, я хочу рассказать вам, Савочка, одну историю, касательно Марка. Чтобы вы знали, каким он мог порой быть. – Голос графини слегка дрогнул: когда-то, много лет назад, у меня имелась скромная швейная фабрика, из-за которой я практически разорилась. Я недальновидно связалась с итальяшками, и эти макаронники подвели меня под монастырь. Моего мужа тогда уже не было в живых, он не мог постоять за меня в борьбе с хитрыми итальянскими бестиями. Мне буквально не хотелось жить… Я находилась на грани самоубийства и призналась в этом Марку. Так что вы думаете? – Серафима настороженно прислушалась, сдвинувшись на самый край дивана, шепот ее стал тише, – на следующий день он привез мне заряженный пистолет, «беретту». Спокойно протянул и сказал: «На, стреляйся». Представляете?! Не насмешка ли? Именно «беретту» производства Италии! Как он мог? Как мог?! А если бы я на самом деле…
– Вы как там, уже закончили? Пора ехать, а то вот-вот
