прорвавшуюся русско-французскую nostalgie старой, периодически заходящейся кашлем женщины Серафимы. И Савва Алексеевич вдруг отчетливо понял: Марк любит графиню Серафиму де Паттон давнишней непреходящей любовью.
Серафима пригласила их на завтра к обеду. Провожая, сказала в дверях: «С утра схожу на рынок, у нас, Савочка, знаете ли, в конце улицы имеется отменный продуктовый рынок; возьму нескольких сортов сыра, свежей рыбы, побольше всякой зелени, специально для вас приготовлю «а-ля флорентин». Приезжайте непременно».
Выйдя из Серафиминого подъезда, Марк извлек из кармана необъятный носовой платок и шумно высморкался, молниеносным движением промокнув глаза, затем из другого кармана достал крохотный баллончик и пару раз впрыс нул что-то из него себе в рот.
– Для ликвидации запаха спиртного, – пояснил он Савве Алексеевичу.
На обратном пути долго молчали. Выехав за пределы Парижа, Марк вдруг сказал, не поворачиваясь:
– Спасибо тебе, Савва.
– За что? – удивился Савва Алексеевич.
– Знаешь, ведь я давным-давно ее такой не видел. Наверное, даже никогда. Сегодня звучали самые сокровенные струны ее сердца.
Марк снова замолчал. Сосредоточенно вглядывался в быстро темнеющее пригородное шоссе. Стрелка спидометра застыла на 120 километрах. Савва Алексеевич исподволь косился на его профиль и дивился редкой породистой красоте этого человека. Вдруг Марк притормозил у обочины.
– Смотри, какой ветер поднялся, – кивнул он в сторону лобового стекла. – Давай выйдем на пару минут из машины, смолоду люблю ветер.
Они стояли на обочине дороги, подставив ветру лица, и думали каждый о своем. Вдоль шоссе торопливо неслись оторвавшиеся от деревьев еще зеленые листья и редкие останки мелких веток. Савва Алексеевич молча недоумевал: на шоссе совсем не было пыли. «Почва, что ли, у них какая-то особая, пыли не производит? Есть же земля по бокам от асфальта. А у нас где-нибудь на смоленской дороге такое бы поднялось…» В быстро уплотняющихся сумерках борода и волосы Марка, полощась, как выстиранное белье на ветру, светились особой чистой белизной. И спина была чрезвычайно прямой, и посадка головы непроизвольно горделивой. «Вот он, золотой фонд земли – битый-перебитый, но крепко стоящий на земле старик, не утративший теплоты сердца», – подумал доктор. Сделав несколько глубоких глотков ветра, он начал читать:Как слушал его Марк! Тысячи лиц из любых восторженных залов не заменили бы доктору сейчас одного-единственного лица Марка.
Молча сели в машину.
– Пожалуй, только ты сможешь избавить ее от астмы, – тронувшись с места, продолжил разговор Марк, – никакой не Жозеф. Симочка страдает бронхиальной астмой с тех пор, как похоронила своего гермафродита, – она была очень привязана к нему душевно. Таскаю ее к Жозефу уже несколько лет, каждые три-четыре месяца. Не хочет она травиться аллопатической химией, и правильно делает, но Жозеф разнообразием рецептурных решений в ее адрес не блещет. Как-то я сравнил кипу этих рецептов. Меняет местами препараты, повышает или снижает потенции, вот и все. Он не очень-то любит лечить стариков.
– Да, потрясающая старуха, жаль, что одинока, – только и мог выговорить Савва Алексеевич, находясь под гипнозом происходящего.
– Зато дожила в тепле и уюте до глубокой старости. А там… Что с ней было бы там? Одному Богу известно. Хотя ностальгия, черт ее дери, неизбывна, никуда от нее не денешься. Мы, русские, особенно предрасположены к тоске по родине. Ты тут давеча проронил словцо о заснеженной Вологде, а у меня сердце зашлось, хотя и промолчал тогда.
«Давеча», Господи, какая роскошь, он употребляет забытое слово «давеча», – подумал доктор.
– А ведь и вправду, Савва, есть о чем тосковать, ей-богу, есть. По безоглядной есенинской дали, по старухам в белых платках вдоль дорог, по огромным белоснежным сугробам, по весеннему безудержному половодью и бездорожью, которых не видывал с незапамятных времен. Вот только ни в коем разе не по династии Романовых, хотя с Серафимой никогда не заикнусь обсуждать эту больную для нее тему. Убийственный на самом деле род. Прав был Штайнер, считавший, что с концом династии Романовых прервалась страшная карма этого рода, отбрасывающая мрачную тень не только на Россию. Конечно, Штайнер совсем не имел в виду жуткую кровавую расправу с последними из них.
– Интересно, кем все-таки был Рудольф Штайнер? Философом? Литературоведом? Провидцем? Мистиком? Врачевателем? – задумчиво спросил Савва Алексеевич.
– Трудно сказать, скорее всего, и тем, и другим, и третьим. Спектр его прирожденных талантов и возможностей был огромен, поэтому он так раздражал многих. Он не стал своим ни в среде мистиков-оккультистов, ни тем более в террариуме ученых-материалистов. Всегда был сам по себе, не занимая места ни в чьем ряду. Но в частности для медицины он сделал неоценимые вещи. Я обязательно снабжу тебя в обратную дорогу литературой – она откроет тебе многие штайнеровские подходы к лечению болезней.
– За литературу буду благодарен, но я прервал тебя на Романовых.
– Да-а, Романовы. Вот многие у вас не признают Валентина Пикуля, считают его перевирателем истории, я же нашел у него немалую правду. Он был не так уж далек от истины, этот Пикуль, обрисовав мрачными, зловещими красками последнюю царскую семью. Ну, возможно, сгустил краски, перегнул палку, проявил дерзость, непривычную в застойных писательских кругах конца 70- х.
– Ты читал «У последней черты», Марк? – поразился Савва Алексеевич, вспомнив о скандальной волне негодований, вызванной публикацией в «Новом мире» урезанного романа.
– Конечно читал, Савва, я и «Ошибку доктора Боткина» читал, да и кое-что еще, мы же тут не на необитаемом острове пребываем. И в очередной раз убедился в страшной косности царской системы, в ее раболепстве перед Западом, в зловредстве и злонамеренности ее чиновничьих прихлебателей. Другое, и очень трагичное, дело, что пришедшие к власти следом за Романовыми явились кармическими двойниками кое-кого из романовского рода.
– Например?
– Ну-у, не прибедняйся. Человек, написавший «Изгоев», уверен, не хуже меня знает примеры.
– И все-таки? – Савве Алексеевичу нравилось слушать Марка.
– Что ж, начнем с первого. Ульянов-Ленин, до самозабвения возлюбивший «Капитал», перевернувший все с ног на голову, сколотивший революцию преимущественно на немецкие деньги, есть аналог грубого прозападного реформатора Петра Первого, онемечившего Русь. Недаром построенный на трупах Петроград переплавился в свой срок в Ленинград. Следующий, занырнувший в исторические кущи и того глубже, Иосиф Виссарионович – типичный двойник Ивана Грозного.
– Так ведь Грозный, насколько помнится, вроде бы еще не Романов.
– Уже наполовину, приобщившийся к фамилии через первую жену Анастасию. С него-то и начал отстукивать кровавый метроном, в который раз оглоушивший Россию спустя 400 лет. Оба, и Грозный и Джугашвили, поднялись на женских костях. У обоих имелась своего рода паранойя – заметать следы, никому не доверять, тщательно избавляться от неугодных им людей. Оба обложились стеной опричнины, не пощадили старших сыновей, цинично уничтожали близких им женщин, и, что самое смешное и грустное, оба с одинаковой силой ненавидели еврейство.
