и медлил. Он водил своим великолепным стеблем по цветам моих уст, ласкал ягоды моих сосков – и я готова была разорвать себе грудь, так томило меня желание. Он погружал пальцы в мое лоно, а потом мы оба облизывали их, засасывая губы друг друга так, что перехватывало дыхание. А потом он принялся ласкать мои бедра, его пальцы были неутомимы, и скоро я уже кричала во весь голос, забыв стыд, забыв страх. Я кричала: «Приди ко мне! Возьми меня! Убей меня своим жизнетворящим орудием!» А он все ласкал и ласкал меня, и наконец я не выдержала: я схватила его плоть обеими руками и втиснула в себя. Он шевельнулся во мне только раз – и этого было довольно, чтобы водопад блаженства обрушился на меня! Но и он уже изнемог в ожидании. Cмутно помню еще несколько мощных, ослепительных толчков – и он залил меня своим семенем!..
Тамилла откинулась, воздев острые кончики грудей, и горловой стон вырвался, чудилось, из самой глубины ее души.
– Я никогда не ведала такого наслаждения! Hикогда, клянусь моей черной богиней! О Васишта, о мой божественный любовник! Приди ко мне! Наполни меня своей тяжестью! Пролейся своим горячим соком!
Бедра ее раздвинулись, и вдруг, отбросив лохмотья, прикрывающие тело, она погрузила пальцы в багрово-красную рану между своих ног и принялась исступленно ласкать себя, издавая стоны, бессвязные восклицания, среди которых то и дело раздавалось имя Василия.
Варю вдруг свела судорога такого отвращения, что она рухнула, где стояла, сжалась в комок, зажимая уши, чтобы не слышать выкриков обезумевшей самки, зажмуриваясь изо всех сил, чтобы не видеть, как она ерзает по полу, как терзает себя пальцами, ловя крохи блаженства, которые расточал ей воображаемый любовник… ее, Вареньки, муж.
Ее возлюбленный!
Не может быть. Не может! Она рехнулась, эта распутная баба, она клевещет на него…
«Но зачем ей клеветать?» – вдруг прошептал в мозгу чей-то осторожный, вкрадчивый голос.
Варя приоткрыла слипшиеся от слез ресницы (она, оказывается, расплакалась, сама не заметив когда!) – и отшатнулась, увидев почти вплотную утомленное, влажное от пота лицо Тамиллы.
– На другую ночь я опять пошла к нему, – шепнула она, обжигая Варю дыханием. – Это было после жертвоприношения Кали, после казни садовника. Я пришла, но Василия не было в его постели. Я вышла на балкон – и вдруг он ворвался… как бешеный бык. Чуть завидев меня, налетел, подхватил, водрузил на парапет – и вонзился в меня с таким пылом, что я чуть не свалилась в сад. А небо над нами буйствовало сотнями разноцветных огней!
Черный глаз, окруженный длинными, круто загнутыми ресницами, лукаво прижмурился, и у Вареньки дурнота подкатила к горлу.
Та ночь… Василий набросился на нее в саду как сумасшедший, свел и ее с ума поцелуями, потом водрузил на парапет водоема и, если бы минуло одно, еще одно мгновение, вонзился бы в нее с такой силой, что они вместе свалились бы в каменную чашу бассейна!
Потом… потом они отпрянули друг от друга, потом он оскорбил ее, потом она ударила его по лицу – и всю силу свою, весь неутоленный пыл, всю ненависть, родственную страсти, он выплеснул через несколько мгновений в готовно разверстое, ждущее лоно Тамиллы. И небо над ними буйствовало… О господи!
Варя слабо загородилась руками, но не смогла спрятаться от злорадного взора Тамиллы, не смогла заслониться от страшного подозрения, которое вдруг заглянуло ей в глаза: «Неужели это правда? Неужели это может быть правдой?»
Она хотела уйти в свой угол, но не смогла подняться на ноги. Хотела отползти, призвав на помощь последние силы, однако ей не удалось и это: Тамилла проворно сунула руку сквозь решетку и вцепилась в край сари, скомкала его в кулаке, причем в глазах ее выразилось такое жгучее, жестокое наслаждение, словно она дотянулась до Вариного горла и впилась в него, бормоча:
– Я служу богине телом своим. Я возжигаю для нее жертвенный огонь в лоне своем. Мужчины были лишь дровами для этого костра. Но он… Я впервые почувствовала себя не жрицей, а просто женщиной! Я возмечтала… я возмечтала о несбыточном и вознесла молитву черной Кали, и…
Tут она буйно, торжествующе расхохоталась в лицо Вареньке:
– Богиня сжалилась надо мной! Да, он назвал тебя своей женою, ведь белый сагиб не может жениться на смуглой девушке из народа Брамы. И все же… и все же в моем лоне осталось его благоуханное семя! Вот уже месяц я чревата от него, и пусть он мертв, пусть – у меня будет сын от него!
И с этими словами Тамилла оттолкнула от себя Варю так, что та простерлась на полу навзничь – и осталась лежать недвижимо.
Какая-то мгла, тяжелая и душная, опустилась на нее. Все плыло в глазах, и чудилось, что надвигается сверху потолок, подобно крышке гроба. «Нет… не может быть…» – тупо, медленно, тяжело отдавалось в голове, в сердце, во всем теле.
Чье-то лицо нависло над нею. Мужчина – кажется, охранник. Он грубо поднял Варю, встряхнул. Голова ее запрокинулась, будто у тряпичной куклы. Охранник подхватил ее под мышки, потащил по полу. Мелькнули прутья решетки, прильнувшее к ним лицо Тамиллы, ее горящие любопытством глаза, распятый в злорадном хохоте рот.
Варенька медленно опустила веки, пытаясь скрыться от этого невыносимого взора.
Ее тащили куда-то, потом бросили на пол – и тотчас вокруг защебетали, зачирикали какие-то птицы, говорящие на человеческом языке. Варя приоткрыла глаза – это были не птицы, а женщины, и тогда она вскрикнула, замахала на них руками, пытаясь отогнать от себя, потому что ей почудилось, будто все они сейчас примутся наперебой рассказывать, как их оплодотворял ее муж, а потом расползутся по углам, исступленно любодействуя с собою, но воображая, будто он один любодействует с ними со всеми!
Однако женщины вдруг замолкли. Не говоря ни слова, они совлекли с Вареньки ее лохмотья (она пыталась вяло противиться, но женщин было слишком много, они держали крепко, не давая шевельнуться), потом окатили водой, расплели косу, причесали, но оставили волосы распущенными, а затем облекли ее в какую-то просторную одежду – желтую, подобно тем, которые были надеты на них, только гораздо ярче: цвета пламени.
«Огонь… – медленно подумала Варенька. – Смерть…»
Смерть Василия!
