Плясуны же продолжали плясать, ничего не замечая вокруг, сапоги их били по столам так, что доски гудели. Танец заворожил всех, возгласы смолкли, и толпа молча наслаждалась богатым зрелищем. Татьяна, завороженная пляской, замерла, прижав к груди руку обнявшего ее Романа.
Лихо и легко плясал Митроха. Его стройная красивая фигура, казалось, парит над столом, обрушивая на него дробь ударов; коленца были сложны и замысловаты, трудно было уследить за непрерывным чередованием проходов, вывертов, оттяжек и подволакиваний, красная рубаха вся трепетала на нем; после очередного коленца он подскакивал со свистом и, откинувшись назад, обрушивал на грудь, колени, голенища лавину сочных хлопков, заканчивая все это каким-нибудь фасонистым приемом: изображая пальцем и ртом звук откупориваемой бутылки, крякая или прищелкивая пальцами. От его пляски веяло лихостью и бесшабашным озорством сельского повесы – завсегдатая гулянок и девичьего сердцееда.
Совсем по-иному плясал Стенька. В его пляске не было особых замысловатостей и лихих вывертов, – движения его крепкого коренастого тела были общеизвестны, словно приемы косьбы или молотьбы, и давно усвоены мужиками, плясавшими так же, как и он. Стенька не прыгал, не свистал, не крякал уткой, а плясал совершенно обычно. Но в этой обычности, в простоте и силе Стенькиного танца, в его искреннем порыве было то, что подкупало и пленяло многих. Стенька плясал, как честный труженик, и народу была по сердцу его пляска.
Хлопающая в такт толпа начала было подбадривать плясунов выкриками, но Фаддей Кузьмич предостерегающе поднял руку:
– Шабаш! Не замай!
Выкрики смолкли.
Состязание шло полным ходом. Стенька и Митроха плясали так, что казалось, этому не будет конца, никто из них никогда не устанет и не уступит другому.
Но прошли четверть часа и первые признаки усталости проступили в их движениях: уже не так лихо подпрыгивал и свистал Митроха, не так крепко и ладно бил ногами Стенька.
А еще через четверть часа на лугу творилось невообразимое: толпа ревела, заглушая музыкантов, на плясунов же было страшно смотреть: еле двигаясь, шатаясь, едва не падая со столов, они, тем не менее, плясали, повторяя все те же коленца, но только гораздо медленней, рубахи их были мокры, пот струился по багровым лицам, капли летели в стороны.
– Стенька, не выдай! – кричал Аким, также побагровевший, как и сын.
– Митроха, пляши, убью! – сжимал кулаки Марей.
– Пляшите, черти! – кричал в толпе.
– Стенька, не поддавайся! – кричал Антон Петрович.
– Митроха, Митроха! – не смолкал Красновский.
– О Боже, я не могу это видеть! – в волнении тетушка отвернулась, закрыв лицо руками.
– Господи, помилуй! – крестился Федор Христофорович.
– Молодцы! Просто молодцы! – восхищенно повторял Рукавитинов.
– Полегче, полегче, братцы! – качал головой Куницын, хотя глаза его сияли восторгом.
– Они же могут умереть! – в сильном волнении Татьяна сжала руку Романа. – Милый, останови их!
В глазах ее светились боль и сострадание.
– От этого не умирают! – порывисто обнял ее Роман. – Это свобода! А она не даст умереть!
– Ты уверен? – спросила она.
– Да, да! И умоляю тебя, всегда верь свободе, доверяй ей! Она прекрасна, она всем платит благодатью за веру, за преданность! Обещай мне, что ты будешь верна свободе! Обещай!
– Я… обещаю, – произнесла Татьяна, доверчиво глядя ему в глаза.
В этот момент Митроха, неловко взмахнув руками, пошатнулся и повалился со стола на траву, и все поддерживающие Стеньку победоносно закричали.
Митроха с трудом поднялся на ноги, шатаясь, оперся руками о стол, силясь вскарабкаться на него, но толпа заревела сильней, послышались насмешливые выкрики, свист, и он махнул рукой и бессильно сел.
– Ааааа! Наша взяла! – во всю глотку кричал Аким, хлопая себя по коленям.
– Тьфу! Невдаль драный! – в сердцах плюнул Марей в сторону сидящего на траве Митрохи.
Стенька же, хоть и шатался, как камыш, продолжал по инерции плясать.
Аким с двумя своими братьями – такими же отчаянными, чернобородыми и белозубыми мужиками – подскочил к столу.
– Наша взяла! Наша взяла! – закричали братья, сволакивая Стеньку со стола, и через мгновенье его принялись подбрасывать на руках.
– Молодчина! – гремел Антон Петрович, потрясая часами. – Сюда, сюда его несите!
Красновский, морщась, как от зубной боли, полез во внутренний карман пиджака за бумажником.
– Ну, герой, ну герой! – повторял Федор Христофорович.
– А тот-то вон как уплясался! – посмеивалась попадья. – Ой, вот озорники!
Стеньку поднесли к террасе, поставили на ноги. Антон Петрович подошел к нему, обнял и трижды поцеловал, повторяя:
