Молодым, конечно же, досталась куски с голубями.
– Ты знаешь, я хочу тебе сказать, – заговорила Татьяна. – Моя любовь к тебе – это совсем, совсем не то, чего я хотела все эти годы, о чем мечтала. Я мечтала совсем о другом, причем мечтала так сильно, с таким желанием, что и предположить не могла, что все будет иначе. А сейчас… – она улыбнулась и покачала головой, – сейчас все просто совсем по-другому. Это так ново и так чудесно, что я… я просто ничего не понимаю…
Она замолчала, глядя на него глазами, полными любви и нежности.
– Я тоже ничего не понимаю, – произнес Роман. – Но зато я знаю. И это – самое главное, это важнее всего. Я знаю все о нас с тобой.
– И я знаю! – быстро и радостно ответила она. – И мне ничего не нужно, кроме этого знания. Потому что… Я жива тобой.
– А я жив тобой, мой ангел, мой свет. Ты вернула мне жизнь, ты вернула мне сердце.
– Я люблю тебя, люблю тебя… – шептала Татьяна в истоме, закрывая глаза. Он взял ее руку и, склонив голову, припал к ней долгим поцелуем.
Антон Петрович, с умилением глядя на молодых, приложил палец к губам, и громко говорящие и смеющиеся гости стали постепенно смолкать. Вскоре все замолчали и смотрели на молодых, которые, напротив, никого замечать не хотели.
Так продолжалось некоторое время, и вдруг тихий женский голос, появившись как бы ниоткуда, запел нежно и красиво:
Это пропела Лидия Константиновна. Она смотрела на молодых, в глазах ее стояли слезы.
Все происходящее было до такой степени естественно и трогательно, что никто не захлопал восторженно, не закричал «браво», все молча сидели, глядя на молодых. Посреди этого молчания медленно поднялся Куницын с бокалом в руке и произнес тихо, но внятно:
– За любовь.
Все встали и выпили.
Вдруг со стороны луга раздалось робкое покашливание. Неподалеку от террасы, возле кустов сирени, стоял Фаддей Кузьмич Гирин, Аким и Савва. Крестьянская толпа же по-прежнему темнела за липами.
– Так, так, – Антон Петрович поставил пустой бокал, приложил салфетку к губам и повернулся к мужикам:
– Нуте-с, с чем пожаловали?
Перекинувшись и привычным движением огладив бороду, Гирин заговорил:
– Мы, Антон Петрович, стало быть, от всего обчества как бы к вам. Прощения просят мужички. Каются.
– Каются? – переспросил дядюшка, делая знак Аксинье, чтобы она начала разливать чай.
– Каются, ох каются! – забормотал Савва, страдающе качая плешивой головой. – Бес попутал, вот и сцепились, а теперича прощеница просят, чтоб не серчали на них, дураков.
– Не серчали? – Антон Петрович подмигнул Роману. – А ежели осерчаем?
– Не серчай, Антон Петрович! – заговорил Аким, подходя ближе к террасе и кланяясь в пояс. – На меня, дурака, серчай, я всю эту смуту затеял, а народ тутова ни при чем! Прости нас, дураков, ради дня такого, и вы, Татьяна Александровна, простите, и вы, Роман Лексеич!
– А у меня попросить прощения ты не собираешься? – воскликнула тетушка. Вместо ответа Аким опустился на колени и, коснувшись лбом земли, замер.
– Ну, хватит, хватит! – махнул на него Антон Петрович. – Теперь, чай, не старые времена.
– Акимушка, встань, не доводи меня до слез! – проговорила тетушка.
Аким медленно поднялся с колен. В его посерьезневшем лице тем не менее чувствовалось лукавство.
– Да, брат, на колени падать вы все мастера! – весело заключил дядюшка. – Ну, посуди сам, хорошо ли в такой день и по мордасам бить?
– Не по-божески, ох не по-божески! – качал головой Федор Христофорович.
– М-да, – дядюшка повернулся к молодым. – Что же с этими карбонари делать будем?
– Простите их, Антон Петрович, – сказала Татьяна.
– Простите, дядя, – вторил ей Роман.
– Прости, Антоша, – улыбалась тетушка.
Антон Петрович посмотрел на гостей:
– Простить! Простить! – заговорили все.
Антон Петрович поднялся и торжественно объявил:
– Прощаю!
Аким радостно повернулся назад и, махнув шапкой, крикнул:
