– Прощааает!
Радостный крик толпы долетел до террасы, и крестьяне повалили к дому.
Когда они подошли, Антон Петрович крикнул:
– Ну что, озорники, каетесь?
– Каемся, каемся, батюшка! – закричали мужики.
– Ну то-то же! Чтоб без озорства! А теперь – гуляйте!
Мужики в знак благодарности кинули вверх картузы, бабы тут же затянули песню и поспешили к столам.
– Какие они милые! – воскликнула Татьяна, следя за крестьянами.
– Они – наши братья, – сказал Роман.
А за столом все уже было готово к чаепитию – ароматный чай дымился в чашках тонкого китайского фарфора, нежные клинья торта дразнили своей прелестью, варенья всевозможных сортов, печенья, сладости теснились на столе.
Но едва все потянулись к чашкам, как Антон Петрович предупредительно поднял палец и произнес:
– Друзья мои, разрешите мне сказать один не совсем обычный тост.
– А у тебя, Антон Петрович, обычных тостов и не бывает! – воскликнул Красновский, и все засмеялись.
Антон Петрович встал и прижал руку к груди:
– Прошу вас покорнейше. То, что я собираюсь сказать, очень, очень важно…
– Значит, Антоша, все предыдущие твои тосты ничего важного не содержат? – воскликнула тетушка, и смех усилился.
– Умоляю! Умоляю! – прижимал руки к груди дядя.
– Как тамада – разрешаю! – кивнул Красновский.
– Но – с условием! – погрозил пальцем Рукавитинов. – Чтобы чай не остыл!
– Не остынет, не остынет, любезные друзья мои, уверяю вас, – качал головой Антон Петрович. – Он не может, не смеет остыть, потому что речь в моем тосте пойдет о его начальнике, о замечательном, удивительном снаряде, о меднобоком ворчуне, известном среди людей под именем самовар!
– Вот это да! – засмеялся Красновский.
– Первый раз услышу тост о самоваре! – смеялась Красновская.
– Ах Антон Петрович, кудесник! – качал головой Федор Христофорович.
Дядюшка же привычным жестом поднял обе ладони, прося тишины, и она наступила. Крестьяне, выдвинувшие столы на луг и пирующие за ними, заметили это и тоже смолкли.
– Друзья! – заговорил Антон Петрович. – Будучи полноценными детьми прогресса и цивилизации, все мы являемся в какой-то степени жрецами культуры и аматерами различных искусств, ибо чувство прекрасного, вложенное в наши бессмертные души Создателем, требует удовлетворения если не в сотворении произведений искусства, то хотя бы в созерцании этих творений. Созерцая бессмертные шедевры, мы удовлетворяем, так сказать, эстетический голод и одновременно формируем и развиваем свой эстетический вкус, позволяющий нам судить о произведениях искусства, выделяя и превознося бессмертные, оценивая хорошие и отбрасывая дурные. Таким образом, эстетическая самостоятельность людей, или, как выразился бы Николай Иванович, их эстетическая автономия, складываясь воедино, образует, собственно, эстетику всего человечества, эстетику как феномен культуры, которая, в свою очередь, начинает формировать эстетические вкусы отдельных личностей, замыкая, тем самым, этот божественный круг. Итак, мы учимся у эстетики и эстетика учится у нас. Цивилизованный и культурный человек способен отличить полотно мастера от пачкотни дилетанта, стихи гения от потуг жалкого рифмоплета, игру подлинного трагика от вымученных кривляний театрального проходимца. И все это потому, что нас воспитывала мировая культура на примерах своих лучших представителей. Нас воспитывали Рафаэль и Бах, Шекспир и Пушкин, Кант и Моцарт. И это прекрасно, что мы культурные люди. Но! Есть в этом прекрасном круговороте эстетического воспитания и свои издержки. Любуясь Рафаэлем, мы автоматически ищем других Рафаэлей, слушая Моцарта, мы взыскуем новых Моцартов, читая Канта, мы жаждем неизвестных Кантов. Рафаэль, Моцарт, Кант, Гораций светят нам всю жизнь столь ярко, что подчас затмевают все остальное, и мы подчас слепнем от сияния этих вечных светил и ищем подобных, не замечая порой поистине чудесного в нашей обыденности и повседневности, которую некоторые столичные снобы привыкли именовать серой. Но не верьте, друзья мои, этим филистерам от искусств, ни на грош не верьте! Человек, по-настоящему понимающий и ценящий красоту «Сикстинской мадонны», разглядит ее и в заброшенной пасеке, а подлинный любитель божественного Моцарта услышит чудесные гармонии и в скрипе невзрачной телеги. И это не шутка и не курьез, друзья мои! Сегодня, сейчас я собираюсь доказать вам правомерность своего тезиса. Взгляните, друзья! Перед вами посередь стола стоит совсем обычная вещь, к которой мы с детства привыкли. Стоит самовар. Медный круглобокий трудяга, всю свою жизнь честно поящий нас чаем и не требующий взамен никакой награды. Минуют годы, десятилетия, и после неоднократных починок и полудок этого труженика выбросят на свалку, чтобы никто из тех сотен смертных, что грелись теплом его нутра, уж никогда боле не вспомнил бы его. Но эстетическая автономия, о которой я говорил, позволяет нам не только увидеть чудесное, но и показать его другим людям. Так вот, друзья мои, я показываю вам это чудесное. Посмотрите! Перед вами стоит чудесный снаряд, изумительная, так сказать, конструкция, не имеющая европейских аналогов. Как прост и в то же время изыскан он! Сколько скрытого достоинства в этих ножках, кранике, решетке с чайником! Нет, вы только полюбуйтесь этими круглыми боками, этими изгибами и выступами. Сколько прелести в этом снаряде! Как он прост, как гениально прост он! До какой степени надо любить человечество и человека, чтобы создать такое чудо! Вода, угли – и вот уж кипит он, посвистывает, зовет к столу! Может ли сравниться с ним убогий немецкий чайник на спиртовке? Или английская водогрейка? Нет, не могут! Ибо нет в них души, а есть только рассудок. Самовар же наш как будто специально создан для русского человека, для русской души, кочующей по бескрайним российским просторам! Для самого далекого путешествия сгодится он и никогда не станет лишней обузой; в любом поприще, при любой погоде выручит, обогреет, наполнит сердце надеждой. На снегу, при лютой метели, под проливным дождем, в промозглой ночи при ледяном ветре будет уверенно стоять он на своих медных ногах, гордо подставя свои бока стихии, дымя трубой и набирая тепло, несмотря ни на какой холод, чтобы вскоре победоносно засвистать паром,
