выдавал замуж свою дочь, и должен был состояться конкурс женихов-претендентов.
— Как,— удивился я,— а мне говорили, что мужчина здесь сам выбирает себе жену.
— Да, по традиции это так,— подтвердил Машавана.— Но это моя дочь, и ее руки добиваются многие молодые люди, и не только из нашей деревни.
Поэтому я объявил, что сегодня она сама выберет себе мужа.
Оказывается, власть вождя иногда сильнее установившихся традиций. Возможно, именно так в свое время верховный вождь Катема назначил предводительницей целой деревни свою дочь Нимоану...
На кготле собрались, наверное, все местные жители, да еще пришел кое-кто из соседних деревень. Особую торжественность празднику придавало присутствие на нем белых людей.
Нас посадили на почетное место — по правую руку от Машаваны. Позади — его жена и рядом с ней дочь, действительно весьма привлекательная особа лет шестнадцати. За ними — остальные женщины. Мужчины стояли и сидели полукругом по обе стороны площадки. Некоторые из них, по-видимому, наиболее знатные, носили украшения в виде медных колец на запястьях и лодыжках. Особенно много колец было у самого Машаваны, который по этой причине ходил, широко расставив ноги, что, очевидно, должно было придавать его фигуре важность.
Праздничная церемония открылась небольшим военным парадом и уже знакомым танцем молодых воинов, одетых в шкуры и вооруженных копьями и луками.
После этого Машавана провозгласил:
— Кто из вас самый сильный? И самый красивый? Пусть выйдет — и я отдам ему свою дочь!
Сразу с десяток молодых людей — некоторые из числа воинов, другие из круга зрителей — вышли вперед. Они горделиво прохаживались по площадке, выпячивая грудь и потрясая копьями, презрительно мерили взглядом соперников.
— Теперь пусть она сама выберет наиболее достойного! — сказал Машавана, поворачиваясь к дочери.
И та, ни минуты не колеблясь, не выказывая и тени смущения, выбежала вперед, схватила за руку, пожалуй, действительно самого крепкого и красивого парня, и оба под смех и одобрительный шум собравшихся скрылись из вида. Оставшиеся, сопровождаемые насмешками зрителей, быстро смешались с толпой.
Веселье было в самом разгаре, когда вновь поднялся Машавана и объявил, что он начинает слушать дела по проступкам, совершенным жителями деревни. Суд на кготле — дело обычное.
Первым слушалось дело о воровстве. Один житель обвинял другого, что тот регулярно собирал урожай не со своего огорода. Пока выступал пострадавший, его обидчик всячески выказывал к нему свое пренебрежение. Он сморкался, демонстративно зевал, равнодушно смотрел в сторону. Я даже подумал, что он преспокойно отвергнет все обвинения как ложные. Но я еще плохо знал африканцев. Ни один из них никогда не опустится до прямой лжи, зная, как сурово осуждает ее общество.
Когда, наконец, настала очередь выступать ответчику, он поднялся и, обращаясь к вождю, торжественно провозгласил:
— О, великий лев! Ты справедлив и несомненно примешь правильное решение. Но знай, я не воровал потихоньку, как утверждает этот человек... Да, я брал с его огорода, но намеревался отдать, как только созреет и мой урожай.
Иными словами, воришка, хоть и попался и признавал это, старался выглядеть в глазах почтенного собрания достойно. Приговор Машаваны гласил: виновник обязан потрудиться на огороде соседа ровно столько, сколько необходимо, чтобы отработать долг в двойном размере.
Второе дело касалось «колдовства». Одного из жителей обвиняли в том, что он «околдовал» другого, и тот вследствие этого умер. Разумеется, это был вздор. Человек мог спокойно скончаться от болезни или по любой иной причине. Но Машавана был другого мнения.
— Ты взял у меня сына и взамен должен отдать своего собственного. Он будет служить мне в моем доме.— Демагогия Машаваны основывалась на том, что по обычаям вождь считался «отцом» всех жителей деревни.
Затем он объявил, что вызывается Монеко, то есть наша Моника. Когда дрожащая от страха девушка ступила на площадку, вождь провозгласил, что она обвиняется в том, что обманула одного из присутствующих здесь белых господ, и спросил, что она может сказать в свое оправдание. При этом он с торжеством посмотрел на нас, полагая, видимо, что угодил нам.
Моника и не думала оправдываться. Она встала перед Аликом на колени и, выражая всей своей фигурой высшую степень раскаяния, произнесла на родном языке:
— Простите меня, бвана Алибей.
