тела.
— Паскуда, — сказал Шагов, у него дернулось лицо, и в черной бороде блеснули сведенные в судорожном движении зубы.
Немец, которого Валя отметила как наиболее сволочного, все время тер свои большие лоснящиеся губы ладонью, словно на них беспрестанно выступал жир и он никак не мог стереть его. Как только что проснувшийся младенец, он то крепко зажмуривал светлые бегающие глазки, то широко их распахивал и все пытался улыбнуться, но никак не мог совладать со своими дергающимися жирными губами.
— Встать! — сказала Валя по-немецки.
Немцы вскочили. Услыхав немецкую речь, они как-то приободрились, и мордастый сумел улыбнуться, очень, правда, нерешительно. Это была уродливая тень улыбки. И он торопливо проговорил:
— Да, да. Я все скажу. Доброе утро.
Оба они оказались солдатами. Вчера вечером приехали на мотоцикле в райцентр, чтобы погулять и получить удовольствие. И вот теперь возвращаются в свою часть.
— Какая часть и где стоит?
Мордастый ответил.
— Понятно, — негромко и без видимой злобы проговорил Шагов. — Команда по изъятию и по грабежу. Бандиты. Поджигатели.
Услыхав знакомое слово, мордастый немец поспешно заговорил:
— Бандиты? Нет, нет. Убивать? Грабить? Нет. Мы собрали только брошенное, никому не нужное.
— Да, — сказала Валя. — Жителей угоняли на каторгу, а барахло забирали. Так?
Его товарищ, до сих пор молчавший, подтвердил:
— Так. Жители сами уходят и все бросают.
— Так. И после этого вы поджигаете деревню?
— Мы — солдаты. Мы делаем, что прикажут.
Когда Валя перевела этот разговор, партизаны начали подавать нетерпеливые советы насчет уничтожения гадов, но Шагов поднял голову, и все притихли.
— Не дело спрашиваешь, — сказал он Вале. — Что фашисты гады, и без того всем известно. Давай выясняй насчет гарнизона, какие части, где размещены, сколько их…
Валя начала спрашивать, пленные, оглядываясь друг на друга, так отвечали на вопросы, что ничего невозможно было понять.
— Ничего они не знают, — сказала Валя, — а может быть, просто врут.
Шагов решил допрос отложить, а пока отвести немцев в лесную сторожку. Она, правда, развалилась, но там есть хороший погреб, куда можно их запереть. Это дело он поручил Вале.
— Люди воюют, а я вечно с этаким добром вожусь.
— Да смотри, — предупредил Шагов, — не как в прошлый раз.
— Вспомнили, — нахмурилась Валя. — Что же было делать, если они бежали?
Она и сама не любила вспоминать этот «прошлый раз». Тогда она конвоировала трех фашистов и всех их по дороге перестреляла, потому что они пытались убежать. И верно, все убитые находились в разных местах: бросились в разные стороны, но Валя — хороший стрелок. Это здесь же было, неподалеку от сторожки.
— Бежали, — проговорил Шагов. — Ну, чтоб эти у тебя не побежали, мы им руки свяжем. Так тебе спокойнее.
Он усмехнулся. Валя тоже, но промолчала. Только когда пленным скрутили за спиной руки, она сказала:
— Внимание! Идите вперед, не говорить и не оглядываться.
Немцы отдышались, поняли, что расстреливать их пока не собираются, и мордастый снова попытался улыбнуться прыгающими губами:
— Это будет приятная прогулка по лесу…
Валя ничего не ответила, и это его испугало больше, чем если бы она закричала на него. Он выжал еще одну, совсем уже незаметную какую-то улыбку и повторил:
— Приятная прогулка… — Вдруг взвыл: — Не убивайте меня, не надо меня…
— Пошли, пошли, — скучающим голосом проговорила Валя, — в лесу разберемся.
— Не дури, Валентина! — крикнул Шагов ей вслед.
БАКШИН
Грохоча сапогами по ступенькам, в землянку влетел Гусиков — второй радист и одновременно ординарец.
— Валька. К самому. Живо!
— Ты, Гусиков, всегда как медведь с елки сваливаешься, — проговорила Валя, поспешно натягивая сапоги. — Батя чего?
— Злой как черт, — ответил Гусиков, разглядывая в полумраке Таисию Никитичну. — Доктор, и вам приказано спустя десять минут.
Он моргал глазами, привыкая к темноте, большой парень и еще неуклюжий от молодости и от избытка сил.
Бакшин сидел в своей просторной землянке за столиком, сбитым из неокоренных еловых жердинок и пустых ящиков. Перед ним стоял котелок с кашей, которую принес ему бородатый кашевар. Бакшин только что приехал, и его лицо, исхлестанное осенним ветром, еще не отошло в тепле.
Кашевар стоял у двери, наблюдая, как ест командир, и стараясь угадать, хороша ли на его вкус удалась каша. Но Бакшин ел торопливо, как будто делал какое-то неприятное дело и спешил поскорей покончить с ним. Облачко пахучего пара обволакивало его пылающее лицо с толстыми складками около шеи.
«И чего он мечет, как на спор? — с неодобрением думал кашевар. — Мечет и мечет. Нет чтобы оценить труд».
Тут же у двери стояла Валя.
— Значит, расстреляла? — спросил Бакшин, глотая кашу. — Управилась?
— А что же мне оставалось делать?
— Самостоятельность проявила?
— Если вы мне не верите…
— Значит, так. — Бакшин бросил ложку в котелок и поднял лицо. — Руки у них связаны, а они на тебя сделали нападение? И ты хочешь, чтобы тебе поверили?
На столике перед ним ярко горела маленькая керосиновая лампочка. Немного поодаль от стола сидел Шагов, прислонясь к другому столику, на котором стояла рация. Это место принадлежало Вале, когда она исполняла свою прямую должность радистки.
Сейчас она не исполняла никакой должности, потому что стоять у порога и оправдываться перед начальством — это не должность, а печальная необходимость. Бесполезный труд: начальство всегда в чем-то убеждено и со своим мнением расставаться не любит.
Но пока — она в этом уверена — никакого определенного мнения у Бакшина еще не было. Иначе он не приказал бы ей рассказать, как все произошло, удовлетворившись одним словесным рапортом Шагова.
И она совсем собралась начать свой рассказ, как за спиной кто-то громко и отчетливо постучал в дверь.
— Давай! — крикнул Бакшин.
Дверь распахнулась. В землянку ворвался тревожный шум наполненного ветром голого осеннего леса. Вошла Таисия Никитична. Захлопнула дверь и в наступившей тишине сказала:
— По вашему приказанию…
— Проходите, доктор, проходите, — перебил командир, поднимаясь навстречу. — Садитесь,
