Дмитрий Дмитриевич Селезнев — заведующий райздравом, Асин товарищ по институту. Первый раз он объяснился ей в любви, когда она была еще на втором курсе, а он на четвертом. Она сразу же сказала, что любит другого, Сеню Емельянова, и уже давно, чуть ли не с самого детства. Это сообщение не очень на него подействовало: подумаешь, детская любовь, у кого этого не было, — и он настойчиво продолжал ухаживать за Асей. Объяснялся в любви не чаще, чем раз в семестр, а все остальное время был отличным, заботливым товарищем. Они почти всегда были вместе, и все в институте так к этому привыкли, что только и ждали, когда же они наконец поженятся. И дома мама и отец тоже этого ждали, считая, что так и должно быть, что ничего лучшего желать не надо. Поэтому никого не удивило, когда Ася по окончании института получила назначение в тот же район, где доктор Селезнев после двух лет работы в больнице был назначен заведующим райздравом. Но скоро Ася поняла неудобство своего положения, хотя она и старалась не обращать никакого внимания на все разговоры и намеки.
Однажды она сказала Дмитрию Дмитриевичу:
— Знаешь, мне уже это надоело. Сегодня Верочка, почтальонка, милая такая девочка, спрашивает: «Когда ваша свадьба, мы все уж истомились в ожидании?»
— А в самом деле, когда? — спросил он с таким деловым видом, словно у них все уже давно решено и только какие-то незначительные препятствия мешают им сыграть свадьбу.
— Я тебе все и давно уже сказала. Вам, Дмитрий Дмитриевич… Вам, вам, товарищ заврайздравом…
— Несерьезно это все у тебя, — он задумчиво усмехнулся. — Детские мечты.
Разговор на этом закончился, и все осталось по-прежнему, но у Аси, как и всегда после очередного признания в любви, было такое чувство, словно еще ничего не окончено, и с нее взято слово подумать, прежде чем ответить окончательно. И при встрече он всегда посматривал на нее так, словно ждал, когда же она наконец примет решение. Отвратительное состояние неопределенности, которого она не терпела.
В конце концов Ася как-то привыкла к своему положению, надеясь, что и все тоже привыкнут и перестанут задавать глупые вопросы, поэтому утренний разговор с сестрой Ваулиной ничуть ее не удивил и не нарушил ее хорошего настроения. Она отлично отдохнула, и впереди целый день свободы, и надо было обдумать, как его провести с наибольшей пользой.
Обычно ночное дежурство так изматывало, что ни о чем другом и не думалось, как только поскорее бы добраться до своей постели. А тут целый день, как подарок, с которым не знаешь, что делать. В самом деле, что ее ждет? Что, кроме обязательных завтрака и обеда и совсем не обязательных уборки комнаты и очередной постирушки? Можно еще вымыть голову, написать письмо домой, вечером сходить в библиотеку… Вот все дела и развлечения, возможные в райцентре, где кино два раза в неделю и по субботам — танцы в Доме культуры.
Ей двадцать четыре года, только в прошлом году она закончила медицинский институт и по распределению попала в этот пригородный район, так что при желании каждый выходной могла проводить дома. Но чем дольше она жила самостоятельной жизнью, тем реже появлялось такое желание. «Дорогие мои, — писала она родителям, — простите, что редко пишу, я вас очень, очень люблю и всегда буду любить, но вы знаете, какая у меня работа! А какие у меня общественные дела!» И это была чистая правда, а не попытка оправдаться — до этого Ася никогда еще не унижалась. За свои поступки, даже самые незначительные, надо отвечать.
От больницы до общежития, где у Аси была комната, совсем недалеко, так что она даже и не успела придумать, чем ей заняться в этот неожиданно выдавшийся свободный день.
Первый, кто ей повстречался, был Артемка, сын Ваулиной, человек с необузданной фантазией и пугающей активностью. Лет ему от роду пять. Бухгалтер райздрава Барабаш, которая жила в самой последней комнате по коридору, всегда утверждала:
«Такой всем интересующийся мальчик однажды подожжет дом».
У Барабаш были желтые от табака пальцы и хриплый голос. Артемка ее боялся, но это была боязнь активного человека, и бухгалтерша опасалась не зря.
В это утро Артемка сидел на крыльце и оказывал сам себе первую помощь: слюной и подорожником залечивал свежую царапину на ноге. Увидав Асю, он проворчал:
— Барабашкина кошка…
— Понятно. Идем, смажу йодом. А ты почему не в детском саду?
— А у нас со вчерашнего дня ди-зен-те-рия! — объявил он, явно щеголяя новым звонким словом.
— А у тебя как?
— У меня нет. У Юрки Пелипенко. А отчего это бывает?
— От грязи. Вон у тебя руки какие. Иди сейчас же умойся и вымой ноги. — Она подхватила Артемку, поставила его на ноги и легким шлепком направила в кухню к умывальнику. Отпирая дверь своей комнаты, услыхала его голос:
— А вам утром телеграмму принесли. Я ее под дверь подсунул.
Телеграмма? От кого? Не о ней ли говорила Ваулина? Как она попала к Селезневу? Но как только Ася распечатала телеграмму, все вопросы отпали сами собой. «Если можешь приезжай, если не можешь — все равно приезжай. Сеня».
Она прижала телеграмму к груди и засмеялась. «Вот как это начинается», — подумала она с тем веселым и тревожным любопытством, с каким всегда ожидала начала спектакля или открывала новую книгу. Что она любит — Сеню или свои воспоминания о нем и о тех трудных и, несмотря ни на что, счастливых днях жизни? Может быть, самых счастливых. До сих пор она не задумывалась об этом. Редкие его письма, живительные, как летний буйный дождь, смывали пыль с ее воспоминаний, не позволяя им завянуть. Его письма с такими неясными намеками на любовь, что только чуткое Асино сердце воспринимало эти сигналы. Именно на ее сердечную чуткость и была у него, наверное, вся надежда.
И после всего такого неясного, неопределенного — «приезжай!» Ася только сейчас поняла, как она ждала этого. Не писем, не намеков на любовь, не даже самых пылких объяснений, а самой любви она ждала. И вот — дождалась.
Тут в ее четкие и, несмотря на это, трепетные размышления врезался отчетливый Артемкин голос:
— Ди-зен-те-рия у нас, со вчерашнего дня…
Другой голос, несколько смущенный, как бы с оглядкой, спросил:
— Да, я знаю. А ты вот что скажи…
— Вам Асю Владимировну надо? — перебил его догадливый Артемка. — Она сейчас меня ёдой будет мазать. Телеграмму она читает.
«Дмитрий Дмитриевич, — подумала Ася, вот и хорошо. Все сразу и объяснится. Без этого все равно не обойтись». Она встала, шагнула к двери и, взмахнув телеграммой, как флагом, крикнула:
— Входи! Входите же!..
Он вошел, тоже, как флагом, размахивая другим бланком.
— Ага! — выкрикнул он еще на пороге. — Конечно, ты сейчас же бросишься к нему? К этому…
— Да. Конечно. Вот телеграмма. Я работаю почти год и имею право на отпуск.
Он взял телеграмму, которую она протянула ему, но читать не стал. Просто разложил на столе оба бланка. Она прочитала: «Прошу предоставить возможность доктору Асе Владимировне…»
— Имеешь право, — подтвердил он. — Ну конечно. И я имею право ждать тебя здесь. — Улыбнулся и добавил: — Один из тех случаев, когда медицина бессильна.
И только сейчас Ася впервые пожалела его и рассердилась за это на себя. Как она посмела унизить своей жалостью этого хорошего, любящего ее человека? Но что она могла сделать!
— Спасибо тебе… — пробормотала она растерянно.
— За что же?
— Не знаю. — Но она знала, за что ей надо благодарить его. Если бы не он, то неизвестно, что бы сейчас с ней было. Мог бы появиться другой, которого бы она полюбила или просто ей показалось бы, будто она полюбила. Что тогда? Тогда бы не было Сени. Не было бы того самого главного, чем она жила все эти годы. Сейчас она точно знала, что это именно так. Дима Селезнев помог ей, он охранял ее для другого. Вот за что она была благодарна, и очень хорошо, что он не понял ее обидной благодарности.
