- Неужели понимают?
- Может, и не понимают, но задницей чувствуют.
- Там такой паноптикум, в этой 'Смене', cтрашно делается! - брюзжал Орехов.
- Что верно, то верно, - не возражал Артамонов.
- А я вот слушаю вас и думаю, - проявила сметку Галка, - если вы воткнете свои арбузы в этот саксаул, то, действительно, кроме мочи...
- Да, поработать придется.
До консенсуса со 'Сменой' все же дозаседались. Слово за слово набросали 'рыбу' договора. Сошлись на том, что половина денег со скрипом передается Фаддею, а развитие начнется после регистрации отношений.
Нидвораю поручили проект нового Устава. От юриста требовалось завуалировать в тексте полную финансовую зависимость редакции и безоговорочное концептуальное подчинение по принципу 'я тебя ужинаю - я тебя и танцую'.
Условились в понедельник с утра встретиться у нотариуса, но на фундаментальную стрелку никто из 'Смены' не явился. То ли они внимательно вчитались в договор, что было невероятным, то ли залпом спустили задаток и ввиду отсутствия абсента не смогли добраться до местечка Крупский-айленд на окраине города, где находилась нотариальная контора. На три дня 'сменщики' с правом подписи выпали из оборота. Разыскивая их, издатели обзвонили все диспетчерские службы, дежурные части и морги. Нашли Фаддея, Шерипо и Кинолога в гостях у Асбеста и сутки отпаивали сбитнем.
- Вы уж, пожалуйста, поаккуратней, товарищ Фаддей, а то когда еще свидимся, - слезно просил редактора Артамонов.
- Держитесь, Кинолог, держитесь, - уповал на заместителя Орехов. Всего-то и осталось...
Издательский договор был подписан при большом стечении обстоятельств.
Несмотря на то, что в народе газету не особенно почитали, 'ренталловцы' были счастливы - наконец-то у них появилось стоящее дело. Им открывались дали, и слияние с редакцией виделось деловым и радужным. Можно было начинать серьезно работать. Из помеси бульварного и боевого листков следовало сварганить газету, которую стали бы покупать не только из-за телепрограммы.
Фаддей имел оседлый образ мышления, отчего 'Смена' смахивала на вывеску. Ее информационное поле простиралось вдоль трамвайных путей. Во дворы никто из корреспондентов шагу не ступал.
Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере - кино. Таскался по фестивалям, не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно - Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию 'Ренталла' или нет. Как-то раз, в момент обсуждения - обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете.
Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильшики сразу протягивали ему свои пачки: 'Пожалуйста!'
Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро - брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Орехова, что внутренний резерв редакции не удовлетворяет прекрасную половину и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории.
Иногда машинистка побойчее говорила:
- Привет, Евгений Иванович!
Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал:
- Кому это ты, милая, приветы передаешь?
- Да так, знакомый один... Кинолог.
На редакционных площадях квартировала фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синяки, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в горсаду, а по утрам занимался самолечением - вводил пару уколов клюквенной, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал.
Так называемый начальник так называемого отдела информации по фамилии Дзскуя - кудрявый, в толстых очках человек - работал на органы. Он 'находил в трамвае' документы и под видом информационных сообщений проводил заказные материалы.
- Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, - воодушевлялся Орехов, - то, ей-Богу, я начну жить на гонорары!
В этот момент в дверь всовывалась сама 'смесь':
- Я по финансовому вопросу...
- Не рвите сердце, Дзскуя, рассупоньтесь!
- Нельзя ли, наконец, получить причитающееся?
- Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, - дал Орехов исчерпывающий ответ.
- Так вы еще не опубликовали?
- Идите и впаривайте свою халтуру Шимингуэю! Нам дерибаса не надо!
- Какого дерибаса? - вскинул глаза Дзскуя.
- Никакого! - втолковывал ему Орехов. - Нельзя быть журналистом с такой фамилией. Порой так и хочется спросить: какого Дзскуя? Но жизнь вынуждает сдерживаться и говорить: какого переляка?! Надо или фамилию менять, или профессию. И ладно бы вы владели ею - была бы одна напасть. Или не впаривали нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и Дзскуя, и не умеете писать, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Ублюдок в кубе! Идите и больше не таскайтесь сюда! И передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Артамонов - не шофер, а я не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе.
- Купите себе немножечко ОЛБИ, валух! - посоветовал ему вдогонку Макарон.
Культурой в 'Смене' ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы, почему она не пишет в номер и где ее материалы, она сообщала: 'Я должна отвечать за картинку на полосе'. Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец - невысокий семенной огурец на каблуках бессменно руководил радио, а мать - цокающий бычок с развивающимся нутряным баском - присматривала за телевидением. Огурцова- старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк.
Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю. 'Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков', произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче 'Сам себе режиссер'.
Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в 'Смену', как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Над юными горожанами, в смысле выбора пути, довлело градообразующее предприятие - вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками.
Дочка быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Рецензия на выступление рок- группы у нее начиналась так: 'Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов'. В интервью с Фоминатом она превзошла маманю: 'Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство'. Готовя телеанонсы, Огурцова-младшая выпестовала выражение:
