добычу, полежал, обошел клеть со всех сторон, а на входе, около кустов, оставил отметину с неприятным запахом, как свидетельство самой высшей степени презрения к деятельности звероловов.
Удалившись в укромное место, Одноухий уже под утро уснул, нимало не заботясь, как его ночная работа отразится на нервной системе и настроении охотников.
Если бы он услышал все эти с яростью высказанные, сплошь непечатные слова, которые на заре раздались в лесу!..
- Вот он как нас! - бормотал дядя Алеха, стоя над слегка затвердевшей отметиной Лобика. - Надо же! Мясо взял, да еще оскорбляет! Ну погоди, зараза, я тебя не так обману!
На совете лесников он молчал, а когда выслушал сбивчивые мнения товарищей, только покачал лысой головой:
- Это не такой ведьмедь, чтобы его запросто. Тут нужна хитрость на хитрость, мужики. Зверь дюже вумный, с образованием зверь попался. Вы вот что: налаживайте покуда приманку из меда, а я пройду тут в одно местечко, к вечеру возвращусь, может, кое-чего придумаю.
Через лес, через невысокий увал, разделяющий два обхода, дядя Алеха двинулся на кордон Семенова и близко к полудню спустился к огороду лесника. Здесь, еще в лесу, снял с себя телогрейку и плащ и пошел дальше в одной рубахе, заправленной в штаны. Возле дома устало опустился на лавку, закурил и подивился, что никто не вышел к нему. Тут же догадался: значит, ни Петра Марковича, ни его супруги нет дома. В дверной накидке торчала щепочка. Так и есть - никого.
Бережной вошел в сени, снял с вешалки куртку и плащ Александра Молчанова и вышел, не забыв опять же воткнуть щепочку на место.
Собственно, за этими вещами он и приходил.
Будь хозяин дома, сказал бы, что переходил утром реку, упал и верхние его вещи уплыли. Дай, Петро Маркович, что-нибудь такое, через день-другой вернусь и занесу. Ну хоть вот эти, молчановские. Не отказал бы Семенов, такой уж закон в лесу.
А когда никого в хозяйстве нет - и просить не надо. Вернет и скажет, по какой причине брал.
Но Бережной не надел на себя взятых вещей. Напротив, нес в руке на отлете, чтобы не прилип к чужой одежде его дух, не нарушил хозяйского запаха.
- Ну вот, теперь хитрость на хитрость, - сказал он своим мужикам, вернувшись раньше задуманного времени. - Вы теперь и близко не подходите к ловушке, я такое сочиню, что уму непостижимо. И ежели ведьмедь на это не возьмется, тогда без разговоров поедем назад и прямо скажем дельному малому, что не годимся мы, старые козлы, супротив этого шатуна и пусть пропадает наша премия от начальства или идет кому другому...
Бережной бросил в ловушку серую курточку Молчанова. Потом проволочил по земле среди кустов и на входе в клетку изрядно потрепанный плащ научного работника и накинул его на клетку, так что полы свисали прямо над дверцей. В самой клетке, теперь уже в центре, висел кусок нераспечатанных сотов. Прозрачные капли меда изредка падали на укрытый листвою пол.
Лесники смотрели на все эти приготовления издали. Лица у них были скорее насмешливые, чем уверенные.
- Убей меня гром, попадется, - сказал Бережной, подходя к ним. - А теперя, ребята, пойдем гонять в подкидного.
...Лобик еще издали почуял знакомый запах. Ну вот, снова они рядом! Что Человек с собакой где-то поблизости, он уже не сомневался. Он пошел на этот запах весело и смело, как идут в знакомый дом.
Одноухий постоял перед дверкой, даже поднялся на дыбы, чтобы дотянуться до плаща Молчанова, свисавшего с верха ловушки. Где-то близко и сам Человек, если здесь его одежда. Впереди? Там, где маняще белеет кусок пчелиного сота? Кто приготовил для него лакомство? Опять же его друг, Человек с собакой, который всегда имеет для Лобика какое-нибудь угощение и не скупится при встрече. Сделай еще пять шагов, возьми.
Под тяжестью лапы скрипнула половая доска, Одноухий подался назад. Все здесь, в клетке, заставляло помышлять об опасности. И если бы не висела знакомая куртка, хранившая добрый запах... Он сделал еще шаг к лакомству, но, прежде чем хватнуть соты всей пастью, осторожно слизнул несколько капель меда с листочков на полу, раздразнил себя.
Наконец он тронул влажным носом полные соты. Еще и еще. Какой чудный запах! Что может сравниться с этим лакомством? Совсем убаюканная осторожность, ничего, кроме наслаждения. Лобик схватил приманку, потянул.
Тонкая проволочка натянулась.
Крючок на металлической защелке подскочил.
Раздался короткий звук. Дверца захлопнулась.
Он смертельно испугался. Медовый сот упал. Теперь медведь уже не обращал на него никакого внимания. Он стоял, не в силах заставить себя тронуться с места, все еще не очень понимая, что произошло, и в то же время весь уже во власти бесконечного страха, сковавшего его силу, мысль, взгляд.
Вдруг он развернулся на месте, встал на дыбы и всей тяжестью тела с размаху бросился на упавшую дверь. Железные прутья больно оттолкнули его. Лобик неловко повалился, вскочил и вновь бросился на дверь, схватил поперечный брус зубами, чтобы сразу вырвать его, но теперь боль пронзила зубы, в пасти возник вкус крови, куски раскрошенного клыка вылетели вместе с кровью. Плащ его друга тихо соскользнул на пол и кровь Лобика темными пятнами промакнулась на нем.
Неистовство продолжалось долго. Пожалуй, на всех железных прутьях содрогавшейся клетки остались клочки шерсти, кровавые метины, белая пена. Совершенно потерявший рассудок, медведь без конца сотрясал железо, гнул прутья, грыз половые доски, кидался из стороны в сторону, разминая на полу медовые соты, листья, щепки от досок. С каким-то сумасшедшим нутряным ревом раздирал он молчановскую куртку и запах ее - предательский, коварный запах теперь не успокаивал, не усыплял, а только добавлял бешенства и силы. Медведь рвал и рвал примету человеческой подлости, чтобы хоть как-то выразить силу ненависти, порожденную этой подлостью.
К середине ночи он выдохся окончательно и без сил, почти без чувств растянулся на полу. Прямо у высохшего носа его, рядом с окровавленной разбитой пастью лежали раздавленные соты, но этот, недавно еще такой прельстительный запах сейчас не вызывал в нем ничего, кроме глухого, бесконечного отчаяния.
5
Еще шла ночь, и остаток ее Лобик провел в непрестанных попытках отыскать выход из клетки. Теперь он обходил стенку за стенкой, обнюхивал прутья и пытался найти хоть какую-то щель или слабое место, чтобы расширить узкие просветы, по ту сторону которых тихо спал лес, его лес, где свобода и жизнь. Он поддевал когтями доски, но от них отрывались только мелкие щепки. Он десятки раз исследовал дверь, тряс ее двумя лапами, хватал пастью, пытался поднять, но она прочно сидела в пазах и только гремела, когда он раскачивал ее, как гремят кандальные цепи.
В плену...
Чуть побледнело небо. Глаза лежащего медведя, наполненные безысходной тоской, смотрели на черные силуэты грабов и на светлеющее небо. Если бы мог он плакать, какими слезами оросил бы свою тюрьму! Если бы он мог выть, как воют таинственной ночью волки, - какие драматические звуки заполнили бы притихший лес и далекое, бесстрастное небо! Если бы мог он разбить себе голову или броситься со скалы вниз, как сделал когда-то загнанный медведем олень, - ничто не остановило бы Лобика, который также предпочитал смерть позорному пленению.
И не страх перед смертью пугал его. Чувство это неведомо дикому зверю, который ежедневно видит смерть перед собой в бесчисленных ее проявлениях. Его не отпускало ощущение пустоты, безысходности перед явным, черным предательством Человека-друга, заманившего в ловушку.
Когда он услышал шум шагов и приглушенные голоса, то не встал, не сделал ни малейшего движения, чтобы вырваться или напасть на своих лютых врагов. Кажется, он даже не видел, хотя глаза его были открыты, а сердце переполнено ужасом и ненавистью. И это его внешнее безразличие остановило лесников поодаль, испугало их сильнее, чем если бы встретил он их боевым ревом, разинутой пастью и дикими прыжками за железной преградой.
- Готов! Попался! - воскликнул 'Сто тринадцать медведей', и в голосе его сквозь радость удачливого охотника явственно послышался затаенный страх перед мохнатым пленником. - Ну, мужики, что я говорил?
