взятого из приюта щенка, который роет ямы во дворе и портит ковер, сколько его рассудительный тон, заботливый, но отстраненный, как у врача. Это единственный разумный выход, звучало в голосе Рона, если задуманное не помогает.
— Может быть, это ты не помогаешь, — сказала она, вновь потянувшись за бутылкой. Рон вырвал ее из рук Клер, бутылка покатилась по деревянному полу.
— Я ненавижу твои постоянные позы, — сказал Рон. — Кого ты теперь из себя воображаешь, оскорбленную главу матриархального рода? Господи, она же заботится о тебе. Мы не для того ее брали.
Он врал. Именно для этого. Чтобы заботиться о ней, присматривать за ней, чтобы ей не было одиноко, когда он уезжал. Почему Клер об этом не скажет? Почему она не может ему сопротивляться?
— Нельзя ее отправлять обратно, — только на это Клер и хватило. — Куда она пойдет?
Это не тот вопрос, который следует задать. Клер!
— Ей найдут место, я уверен, — сказал Рон. — Но посмотри на себя. Ты разваливаешься на части. Опять. Ты мне обещала, но вот к чему мы пришли. И опять я должен все бросить и собирать тебя по кускам. Что ж, я предупреждаю тебя, если мне опять придется склеивать обломки, ты тоже должна будешь чем-то пожертвовать.
Спокойный, рассудительный тон. Он полностью сваливал вину на нее.
— Ты все отнимаешь, — опять всхлипывания. — Ты оставляешь меня ни с чем.
Рон отвернулся, и мне стало видно его лицо — сплошное отвращение.
— Господи, до чего ты плохая актриса. — Он скривил губы. — Я чуть не забыл.
Он шагнул в сторону, я увидела Клер — закрыв уши руками, подтянув колени к подбородку, она раскачивалась вперед-назад, повторяя: «Зачем ты все отнимаешь? Зачем тебе это нужно?»
— Наверно, ты хочешь подумать, — сказал он. — Я подожду.
Услышав его шаги, я притворила дверь. Рон прошел мимо по коридору. Когда я снова выглянула, Клер лежала на кушетке, натянув на голову мохеровое одеяло. Слышались ее стоны.
Я закрыла дверь и в растерянности села на стул. Опять моя вездесущая мать. Зачем они хотят это сделать? Почти два года я заботилась о Клер. Это мне она все рассказывала, это я волновалась за нее, выполняла ее ритуалы, унимала ее страхи, пока он охотился за полтергейстами и явлениями Девы Марии. Как можно выгнать меня после этого? Решив поговорить с Роном, сказать, что так нельзя, я открыла дверь. Он шел по коридору из спальни с дорожной сумкой через плечо и портфелем в руке. Увидел меня, но его глаза скользнули в сторону, как металлические двери; он прошел в гостиную.
Казалось, Клер не могла побледнеть сильнее, чем была, но увидев Рона с сумками, она стала белее пудры. Когда она поднялась с кушетки, одеяло скользнуло на пол, показался купальный халат, весь мятый и перекрученный, мелькнуло белье под ним.
— Не уходи! — Она вцепилась в вельветовый пиджак Рона. — Не бросай меня. Я тебя люблю.
Рон вздохнул, на секунду мне показалось, что он передумает, но он сдвинул темные брови и отвернулся, сбрасывая ее руки.
— Тебе надо принять решение.
— Пожалуйста, Рон. — Клер опять схватилась за него, но выпито было слишком много. Руки соскользнули, и она упала на колени. — Пожалуйста!
Я вернулась к себе, легла на кровать, уткнувшись в подушку. Невыносимо было бы смотреть, как она ползает за ним, хватает его за ноги, умоляет, выходит, шатаясь, за дверь в своем распахнутом рождественском халате. С улицы послышался ее голос — плач, обещания исправиться, обещания сделать что угодно. Потом хлопок двери «альфа-ромео», шум заработавшего двигателя, удаляющийся шорох колес по дорожке — все это на фоне ее жалобных просьб. Наверняка миссис Кромак таращится из-за своих голубых штор, мистер Леви изумленно покачивает головой в хасидской шляпе.
Клер вернулась в дом и позвала меня. Я накрыла голову подушкой. Размазня, билось у меня в голове. Предательница. Она стояла прямо за дверью моей комнаты, но я не отзывалась. Клер отказалась от меня ради него, она все что угодно сделала бы, чтобы его не потерять. Как моя мать, когда любила Барри.
— Астрид, пожалуйста, — просила за дверью Клер, но я не слушала. «Боже тебя упаси заболеть добротой». Нет, эта болезнь не грозит мне.
Наконец Клер ушла к себе и закрыла дверь. Я презирала ее за то, что она ползала перед ним, и себя ненавидела за это отвращение, за то, что я понимала чувства Рона. Я ненавидела нас троих, лежа на кровати и слушая ее плач. Целую неделю Клер больше ничем не занимается, только плачет. «Двадцать семь названий слез».
Запел Леонард Коэн, спрашивая Клер, слышала ли она, как поет ее хозяин. Бесконечное, круг за кругом, повторение этого вопроса. Мне хотелось запечатать себя в бутылку и залить сургучом, пока у меня осталось хоть что-то, не отданное Клер. Я должна вернуть все обратно, или меня разорвет пополам, как шарф, прищемленный дверцей машины.
Как я презирала сейчас ее слабость. Именно так, как наставляла мать. Беспомощность Клер меня отталкивала. Надо было бороться, но Клер неспособна постоять даже за себя. Я не могу спасать нас обеих. На столе стояла моя фотография с пойманной форелью. Какое счастливое лицо. Только по этому счастью в глазах можно было понять, что долго такая жизнь не продлится. Хорошее не бывает долгим. Разве я не узнала это на собственном опыте? «Собирай вещи», — сказала мать. А ведь мне осталось меньше года, и впереди маячил колледж.
Потом я вспомнила, как Клер возила меня в Калифорнийский институт искусств — посмотреть, захочу ли я туда поступать. Даже взяла для меня бланк заявления. Как она убедила меня пересдать прошлогодние экзамены, помогала с уроками, возила в музей каждый четверг. Если у меня вообще есть какое-то будущее, то им я обязана Клер. Но перед глазами опять встала картинка — Клер на коленях, умоляющая Рона вернуться, — и отвращение опять захлестнуло. «Астрид, помоги мне. Астрид, склей обломки». Как я могу это сделать? Нельзя было так верить в ее защиту, пора наконец посмотреть правде в глаза.
Примерно час я читала книгу о Кандинском, испытывая на черновике его идеи о форме и упругости предметов. Смотрела, как увеличивается напряжение линии, когда она приближается к краю листа. Завывания Коэна я старалась не слушать. Клер, наверно, уснула. Может быть, утром ей станет легче.
Я рисовала, пока не стемнело, потом включила свет. Покрутила пирамиду, висящую над моим столом на шнурке. Нелепая пирамида, которой мать так ловко запудрила Клер мозги. Закрывая книгу о Кандинском, я не смогла избежать взгляда на дарственную надпись. «Астрид, со всей моей любовью. Клер».
Слова прошли сквозь меня, как ток, и замкнули мое детское возмущение. Если у меня было в жизни что-то хорошее, то благодаря Клер. Если я хоть минуту считала себя стоящим человеком, то потому, что в этом меня убедила Клер. Если я могла сейчас думать о будущем, то только потому, что Клер верила в него. Клер вернула мне мир. А что я делала сейчас, когда была ей нужна? Опускала решетки на окна, запасала продовольствие, опутывала нору колючей проволокой.
— Клер? — Я подошла к ее двери, подергала, но она была заперта. Клер никогда не запиралась до этой ссоры, только если они с Роном занимались любовью. Я постучала. — Клер, с вами все в порядке?
Она что-то сказала, но я не разобрала слов.
— Клер, откройте! — Я завертела ручку. И вдруг услышала, что она говорит:
— Прости. Прости меня. Черт возьми, я так перед тобой виновата.
— Клер, откройте, пожалуйста. Я хочу с вами поговорить.
— Уходи, Астрид. — Этот пьяный голос я почти не узнавала. Странно, я думала, она должна уже протрезветь или отключиться. — Запомни мой совет. Держись подальше от конченых людей.
Слышались сухие всхлипы, икание, то ли смех, то ли рвотные позывы — через дверь казалось, что Клер скептически хмыкает.
Вы не конченый человек, просто вам надо пройти через разрыв. Я хотела сказать это вслух, но не смогла. Клер сама знала. Что-то было нарушено у нее внутри, испорчено что-то главное. Она похожа на большой бриллиант с мертвой точкой внутри. Я должна была вдохнуть жизнь в эту мертвую точку, но у меня не получилось. Не помогло. Она все равно позовет Рона, куда бы он ни уехал, и скажет: «Ты прав, давай отправим ее обратно, я не могу жить без тебя».
— Не отправляйте меня обратно, — сказала я через дверь.
— Твоя мама была права. — Слова слипались у нее во рту. За дверью что-то с грохотом упало. — Я
