телефонным продавцом ценных бумаг, агентом по недвижимости, торговым представителем.
Как это может быть, что ее больше нет? Я этого не понимала. Что будет с ее изящной манерой открывать банки — одним ловким жестом, как оркестровый перкуссионист касается треугольника? С красноватыми бликами у нее в волосах? С двоюродной бабушкой, медсестрой в сражении у Ипра? Все это было теперь только у меня, как коробка с бабочками. Кто еще знал, что Клер ставила зеркала на крышу, что ее любимые фильмы — «Доктор Живаго» и «Завтрак у Тиффани», что ее любимый цвет — синий индиго? Ее счастливое число — три, она терпеть не могла кокосы и марципан.
Вспомнилось, как мы с ней ездили в Калифорнийский институт искусств. Как я пугалась студентов, щеголяющих своими забавными стрижками и безвкусными рисунками. Учеба стоит десять тысяч долларов в год. «Не думай о деньгах, — сказала Клер. — Это хорошее место. Если, конечно, ты не захочешь поехать на восток». В ноябре мы послали им заявление о приеме. Теперь мне придется об этом забыть.
Скрестив ноги, я сидела рядом с Клер на кровати и считала розовые бусинки. «От бессонницы». Еще много осталось. Больше чем достаточно. Единственного человека, который когда-то обо мне думал, больше нет. Моя мать? Ей нужно только обладание. Мать думала, если ей удастся убить Клер, она получит обратно мою душу и будет дальше редактировать ее. Темное кольцо скляночного горлышка притягивало меня. Вот кроличья нора, можно забраться туда и спрятаться. «Мы не знаем, когда может прийти спасение». Нет, я уже знала. Спасение пришло, но я повернулась спиной, и оно пропало. Я столкнула с яхты своего спасителя. Я позволила панике овладеть собой и теперь пожинала отчаяние.
Я смотрела, вертя пузырек в руках, на нежный румянец зимнего неба. Бледно-розовый оттенок неуверенно проступал сквозь синюю дымку, качались симметрично обрезанные ветки плакучего вяза. Как рано заходит солнце. Клер любила закат, его тонкую грусть, любила сидеть под вязом, смотреть на небо сквозь его темные ветки.
В конце концов я решила не пить снотворное. Это казалось слишком напыщенным, театральным жестом. Кроме того, разве я вправе забыть, как отвернулась от нее? Нет, я этого не заслуживаю. Так было бы слишком просто — преступления смываются забвением и смертью. Теперь я стала хранительницей ее коробки с бабочками. Отложив пузырек, я набрала номер пейджера Рона, отправила «999», что означало чрезвычайную ситуацию. Села на кровать рядом с Клер и стала ждать.
Рон сидел рядом со мной на кровати. Плечи у него провисли, как спина старой лошади, он уткнулся лицом в ладони, будто уже не мог смотреть ни на что.
— Ты же должна была смотреть за ней.
— Это вы ее бросили.
Он глотнул воздух и задрожал от рыданий. Я никогда не думала, что мне может быть жалко Рона, но сейчас это было так. Я положила руку ему на плечо, он накрыл ее ладонью. Мне стало вдруг ясно, что я могу утешить его. Погладить, сказать: «Вы не виноваты. Ей нельзя было помочь, как бы мы ни старались». Именно это сделала бы Клер. Можно было бы склонить его к себе, внушить ему любовь. Может быть, он оставил бы меня в доме.
Держа меня за руку, Рон смотрел на ее шелковые тапочки рядом с кроватью.
— Сколько лет я этого боялся. — Он прижал к щеке мою ладонь, слезы покатились по ней, скапливаясь между пальцами. Клер на моем месте утешала бы его. — Я ее очень любил. Я не святой, но я любил ее. Ты просто не знаешь.
Он поднял на меня красные глаза, ожидая ответной реплики. «Да, Рон, я знаю, ты ее очень любил». Клер так сказала бы. В ушах звучал и голос Оливии, ироничный, подталкивающий. Рон мог обо мне позаботиться. «Мир мужчин».
Но я не могла заставить себя произнести эти слова. Клер умерла. Разве важно теперь, как он ее любил? Отняв у него руку, я встала и начала собирать разбросанные по полу вещи. Рядом с кроватью валялась его электронная ручка. Я бросила ее на колени Рону.
— Клер ее все время прятала. В ящичке. Вы совсем не знали ее.
Рон наклонился над ней, тронул темные волосы, расчесанные мной, провел ладонью по мягкому рукаву.
— Ты можешь оставаться, — сказал он. — Не беспокойся ни о чем.
Именно то, что я хотела услышать еще со вчерашнего дня. Но теперь, когда Рон произнес эти слова, стало ясно, что мне будет лучше на бульваре Сансет с такими же бездомными, даже на облитом мочой одеяле у церковных ступенек, даже если придется есть из мусорных баков. Без Клер я не смогу здесь оставаться. Я никогда не смогу подавать ему нужные реплики, приклеивать на лицо улыбку, прислушиваться к шуршанию его машины на дорожке. В круглом зеркале Клер я увидела свое лицо — жесткое, разрезанное черными трещинами. Рон тянулся к нему, но оно было вне досягаемости.
Отвернувшись, я смотрела на наше отражение в разбитом стекле дверей: я в шелковой пижаме, Рон на постели, Клер, залитая светом прикроватной лампы, впервые совершенно равнодушная к нам обоим.
— Почему вы так мало любили ее?
Он уронил руку на одеяло и покачал головой. Никто не знает, почему. Никто никогда не знает, почему.
В этот раз я гораздо дольше упаковывала вещи, чем когда уезжала от Амелии. На кровати лежала одежда, которую Клер покупала мне, книги, дюреровский кролик. Я забирала все. Чемодан был только один, и все остальное я уложила в пакеты из супермаркета. Их понадобилось семь штук. В кухне я вытащила из морозилки сумочку с драгоценностями и взяла кольцо с аквамарином. Клер оно всегда было велико, и ее матери тоже, но мне было совсем как раз.
Социальный работник, пожилая белая женщина в джинсах и с жемчужными серьгами, приехала почти в полночь. Джоан Пилер уже не работала в моей Службе опеки, перевелась в «Фокс» год назад. Рон помог мне отнести пакеты в фургон.
— Прости меня. — Он вытащил бумажник, сунул деньги мне в руку. Две банкноты по сто долларов. Мать швырнула бы их ему в лицо, но я спрятала в карман.
Я смотрела в окно фургона, как удаляется дом, как он становится меньше и меньше в безлунной темноте. Вот и конец, так должно было случиться. Маленький голливудский домик среди огромных белоствольных сикоморов. Сам черт не знает, что теперь со мной будет.
22
Детский центр «Мак-Ларрен» стал в какой-то мере облегчением. Самое худшее случилось, больше не надо было его ждать.
Я лежала на своей новой постели, узкой, на низеньких ножках. Все вещи пришлось сдать на склад, кроме двух комплектов одежды в ящиках из прессованного картона под матрасом. Кожа горела — я прошла обработку против насекомых, от волос до сих пор воняло едким мылом. Все вокруг спали, кроме нескольких девочек в коридоре, больных эпилепсией, совершивших попытку самоубийства или просто неуправляемых, которым требовался постоянный контроль. Наконец стало совсем тихо.
Сейчас мне было совсем легко представить, как мать спит во Фронтере на прикрученной к стене койке. Не так уж велика разница. Такие же бетонные стены, линолеум на полу, тени сосен в свете уличных фонарей, свернувшиеся во сне фигурки соседок по комнате, сбросивших легкие одеяла. В комнате было очень жарко, но я не стала открывать окно. Клер умерла. Какая разница, холодно или жарко?
Я погладила ладонью пушистую щеточку коротких волос. Хорошо, что я их остригла. Стая девчонок дважды набрасывалась на меня, один раз на Большой Поляне, второй — по дороге из спортзала, потому что кто-то из парней сказал, что я ничего. Я не хотела быть красивой. Горели шрамы на щеке, становясь из багровых зеленоватыми, тени сосен за шторами танцевали на ветру, как куклы в балийском театре теней под музыку гамелана.
Вчера утром мне позвонил Рон. Он должен был везти в Коннектикут прах Клер и предложил мне тоже поехать. Я не хотела смотреть, как вокруг урны соберутся ее родственники, тоже ничего не знающие о ней. Невыносимо было бы стоять там посторонним человеком и слушать надгробные речи. Надо было сказать
