надеялись получить обратно свои уделы, а это дурачье на что рассчитывало? Тимур не меньше, чем собственной хитрости и силе, был обязан победой их измене. А земля турецкая — потоками крови и беззакония.
Ярость ударила в сердце Бедреддина, завладела им без остатка.
— Будьте вы прокляты во веки веков! — возгласил он по-турецки.
И увидел, что не ошибся: поняли, повернули головы в сторону безумца дервиша, проклинавшего воинов Тимура посреди его войска.
— Нет вам искупленья ни на том, ни на этом свете! Как могли вы порушить клятву свою?!
Воины в мятых залатанных кафтанах, запыленных потрепанных берках остановились, окружили его, заговорили:
— Не платил нам жалованья султан. Вот беи и пошли на измену!
— Мы люди младшие, святой отец, куда голова, туда и мы!
— Понадеялись на почет, а пришли к позору.
Бедреддин оборвал их:
— Видели сами, к чему привела измена. Нет вам прощенья.
— Лучше бы нам пасть в битве, святой отец, чем видеть такое! Знать бы наперед!
Бедреддин умолк. Гнев его пропал так же внезапно, как явился. Они и впрямь не ведали, что творят, когда побежали за своими беями. Жалкие, навек опозоренные ратники. Что толку их теперь проклинать!
Он хотел было выйти из рядов, но тут на его плечо опустилась тяжелая рука. Он обернулся. Перед ним стоял есаул.
— Пойдем! Поглядим, кто ты таков, что поносишь воинство Повелителя Вселенной!
Другой есаул взял его под руку, и они вдвоем повели Бедреддина в сторону от города, туда, где среди каменистой степи высились белые юрты.
Все произошло так быстро, что иранцы, сопровождавшие Бедреддина, не успели опомниться. В ужасе глядели они, как Тимуровы есаулы уводят любимого ученика Хюсайна Ахлати, коего шейх прочил себе в преемники и поручил их попечению, а они недоглядели. Кто бы мог подумать, что в этом худом молчаливом дервише, безучастно глядевшем на страшные картины опустошенных земель, разоренных городов, вдруг проснется такое пламя при виде его земляков? Надо было что-то предпринять. Бедреддину грозила смертельная опасность. Но что?
Кто-то вспомнил про шейха Шемседдина Джезери. Он приходился Бедреддину земляком, поскольку был родом из Сиреза в Румелии. Знаменитый подвижник и ученый, пребывал он возле стремени Железного Хромца. Тимур, числивший себя в потомках Чингисхана, считал за нужное во всем ему подражать: любил беседовать с мудрецами, жаловать служителей Аллаха, таскал за собой в походы самаркандских улемов, возил собственного историка Шерефеддина Езди, который в назидание потомству составлял отчет о его царствованье — «Книгу побед». Во всех завоеванных землях устраивал состязанье ученых, самым знаменитым предлагал должности при дворе. Когда его внук захватил Бурсу, Тимур удостоил этой чести кадия османской столицы Шемседдина Фенари, титуловавшегося Султаном Улемов, Старейшиной Ислама и Порогом Челобитья, а также прославленных подвижников Сеида Бухари и Шемседдина Джезери. Первые двое под удобными предлогами отказались, страшась презренья народного и осужденья коллег, а шейх Джезери, убежденный в ничтожестве всех мнений, согласился, уповая смягчить жестокий нрав Тимура своим влиянием. Сколько светлых голов было принесено в жертву подобным упованьям, сколько славных имен перечеркнуто в памяти потомства!
Как бы там ни было, сейчас только Джезери мог хоть чем-то помочь Бедреддину. И спутники бросились на поиски.
Они застали шейха перед его шатром. В тяжелом одноцветном халате и огромной белоснежной чалме, он направлялся в юрту повелителя, призывавшего мужей веры на беседу. Выслушав на ходу сбивчивый рассказ иранцев, Джезери отослал их, пообещав что-нибудь придумать.
Прошлым летом после победы под Анкарой Тимур на несколько дней остановился в Кютахье, роздал уделы беям, ущемленным Османами, перекроил, как хотел, турецкие земли, подготовил посольство в Каир. Надо было напомнить сидящему на вавилонском троне мальчишке о судьбе Дамаска и, сообщив о разгроме союзника султана Баязида, потребовать, чтобы Фарадж признал себя вассалом, то есть чеканил монету и возглашал хутбу — пятничное благопожелание в мечетях на имя Тимура. Памятуя, однако, о том, какая участь постигла его предыдущие посольства, Тимур решил на сей раз отправить не своего вельможу, а румелийца, не воеводу, а муллу. Святого отца Фарадж вряд ли решится тронуть, да и договориться с каирцами ему будет легче.
Выбор пал на шейха Джезери. Долго дожидался он в Каире ответа. Встречался с земляками, посетил обитель шейха Ахлати, познакомился с Бедреддином, в коем признал и прозорливость и нешуточную образованность. И вернулся в ставку Железного Хромца с подарками и почтительным, но неопределенным ответом. Фарадж явно выжидал, куда двинется Меч Аллаха.
Шагая к Тимуровой юрте, Джезери ничего не успел придумать. Он знал, где находится сейчас Бедреддин: как всякого заподозренного, как любого вражеского лазутчика, его, без сомнения, препроводили к эмиру Барандуку. Но шейх знал и другое: просить впрямую за земляка опасно. Для того, кто просит, и для того, за кого просят. Тимур не терпел среди своих приближенных ни семейственности, ни землячества.
В просторной юрте Повелителя Вселенной было многолюдно. И жарко, хотя боковые кошмы были подвернуты для доступа воздуха. По обе стороны от Тимура располагались его сыновья, внуки, приближенные, воеводы, среди которых Джезери заметил и эмира Барандука. Улемов выстроили напротив на белом ворсистом ковре. Их возглавлял величавый с глазами навыкате кадий Самарканда Ходжа Абдулджаббар. Справа от него стояли высокомерный начетчик муфтий Йззеддин Худжанди, историки Шерефеддин Езди и улыбчивый Мюинеддин Исмаил. А далее среднеазиатцы, халебцы, тебризцы, коих шейх Джезери не знал, не читал, исполненные важности и одновременно готовности.
Когда по знаку повелителя все сели, Тимур обернулся к кадию Самарканда:
— Скажи им: я хочу задать вопрос, который задавал улемам завоеванных мною земель, но не получил ясного ответа. Пусть порадеют. И знают, что говорят.
Ходжа Абдулджаббар перевел его слова на арабский. Тимур спросил:
— В битве с Баязидом пало много мусульман, с его и с нашей стороны. Кто из них удостоен звания мученика за веру и принят в садах Аллаха, его или наши воины?
То был не вопрос, а испытание. Не знаний — находчивости. И преданности — не Истине, а Тимуру. Не выдержавшие его могли быть наказаны: присутствовавшие были о сем наслышаны.
Ученые молчали. Наконец встал, поклонился и вышел вперед кадий Тебриза.
— В селеньях праведности место победителям, ибо Аллах знает, кому даровать победу. Ваши воины, великий эмир, пребывают в раю.
— Хуб, хуб, — довольно проворчал Тимур. — Хорошо, хорошо.
Скосился на невозмутимого Абдулджаббара, холодным прямым взглядом смерил сидевших перед ним улемов, точно приценивался к скоту или к рабыням. И вдруг сказал:
— Но мне отвечали по-другому. Помнишь, Абдулджаббар, что изволил изречь муфтий Халеба? А?
Кадий Самарканда все так же невозмутимо огладил бороду и нараспев, будто читал по книге, изложил:
— Муфтий Халеба сказал: «Подобный вопрос был задан пророку нашему Мухаммаду — да святится имя его! Пришел к нему арабский старейшина и говорит: „Одни сражаются ради славы, другие ради доблести, третьи ради родины. Кто из них на праведном пути?“ И Посланник Всевышнего отвечал: „Мученик за веру тот, кто пал, сражаясь ради слова божьего“».
— Что на это скажете? — спросил Тимур.
Предерзостной была попытка халебского кадия приравнять воинов Мирозавоевателя к поверженным защитникам Халеба. Однако немыслимо было опровергнуть слова пророка, записанные в хадисе. Можно было их лишь перетолковать.
И улемы ринулись исполнять сию неблагодарную задачу, наперебой доказывая, что сражающимися за веру можно-де считать только тех, кто победил, спеша выказать свою образованность и неохватную
