условии, что ее удастся уговорить отказаться от идеи нападения на Россию...»[163].
Другой английский историк, Э.Карр, знакомый с соответствующей германской дипломатической перепиской, еще в 1949 г. не видел оснований для дальнейшего исследования данного вопроса. Он, в ча стности, писал: «Период с октября 1938 г. по март 1939 г. содержит мало достоверных сведений, освещающих развитие советской внешней политики. То, что западные главы государств являлись весьма ненадежными союзниками в вопросе противодействия германской агрессии, было советскому руководству очевидно. Не менее очевидным являлось и то, что результатом, если не намерением, Мюнхенского соглашения должен был быть поворот германской агрессии на восток. Однако предложить какую-либо альтернативную политику не смог никто»[164].
I. РАСШИРЕНИЕ ТОРГОВЫХ СВЯЗЕЙ 1 ОКТЯБРЯ 1938 ГОДА — 31 ЯНВАРЯ 1939 ГОДА
Вероятность изменения советской внешней политики как следствие глубокого потрясения, которое пережило правительство Сталина в связи с подписанием четырехстороннего соглашения, казалась поначалу чрезвычайно ничтожной. Сообщенные Кулондром высказывания Потемкина свидетельствовали скорее о политической прозорливости последнего относительно все большего сужения внешнеполитических возможностей Советского правительства, нежели о принятых им предварительных решениях.
Ведь ничто не говорит о том, что Советское правительство уже в первые дни октября на своих многодневных конфиденциальных совещаниях рассматривало подобные варианты со столь дальним прицелом. Вместе с тем оно считало необходимым из сохранившихся компонентов разрушенного здания коллективной безопасности сконструировать новую внешнюю политику. Однако, насколько это можно понять из сообщений последующих месяцев, эта политика пока что сводилась к максимальному укреплению обороноспособности с целью отражения опасности с востока и запада собственными силами и не имела в виду какой-либо сделки с агрессивным противником. Вопрос о том, обсуждались ли и насколько глубоко на этих совещаниях проблемы будущей политики Германии, остается открытым. Но по всей вероятности, уже тогда сформировался прочный консенсус относительно тайных замыслов западных держав[165], их намерения, насколько возможно, не создавать препятствий немецкой агрессии, а предоставить Германии свободу действий на востоке. Понимание скрытого смысла четырехстороннего соглашения как одобрения германской экспансии в восточном направлении прибавило к растерянности Советского правительства глубокое недоверие к западным державам. Это недоверие, достигшее зимой 1938/39 г. в украинском вопросе своего апогея, росло в последующие недели и месяцы в связи с целым рядом внешнеполитических событий, которые, казалось, его оправдывали. К ним относились решения Венского арбитража от 2 ноября и подписание 6 декабря 1938 г. германо-французской декларации о ненападении[166]. Все это на несколько месяцев осложнило отношения Советского правительства с Францией и Англией вплоть до прекращения сообщения.
Официальные заявления представителей Наркомата иностранных дел непосредственно после этих совещаний свидетельствуют не только о растерянности Советского правительства, но в первую очередь об отсутствии твердой ориентации. Народный комиссар иностранных дел Максим Литвинов, возвращаясь с Женевской ассамблеи Лиги Наций в Москву, сделал остановку в Париже, где он осыпал упреками министра иностранных дел Франции Жоржа Боннэ, повторив при этом основные моменты заявлений Советского правительства периода судетского кризиса. Он, в частности, утверждал, что Чемберлен поддался обману Гитлера, встав на путь Годесберга и Мюнхена, что Гитлер никогда бы не осмелился пойти на риск войны, если бы Англия и Франция, опираясь на помощь России, дали решительный отпор[167]. Разумеется, германская дипломатия в этом отношении придерживалась иного мнения.
16 октября 1938 г. после консультаций с Советским правительством Литвинов высказал уходящему с этого поста послу Франции в Москве Кулондру неодобрение относительно того, что Франция систематиче ски уклонялась от попыток советской стороны достичь необходимых военных соглашений к договору о взаимопомощи от 1935 г., даже тогда, когда Чехословакия действительно нуждалась в их помощи. На вопрос Кулондра, что же можно предпринять теперь, Литвинов ответил, «что утерянных драгоценных позиций сейчас не вернуть и не компенсировать. Мы считаем случившееся катастрофой для всего мира. Остается одно из двух: либо Англия и Франция будут и в дальнейшем удовлетворять все требования Гитлера и последний получит господство над всей Европой, над колониями и он на некоторое время успокоится, чтобы переварить проглоченное, либо Англия и Франция осознают опасность и начнут искать пути для противодействия дальнейшему гитлеровскому динамизму. В этом случае они неизбежно обратятся к нам и заговорят с нами другим языком. В первом случае в Европе останутся лишь три великие державы — Англия, Германия и Советский Союз. Вероятнее всего, Германия пожелает уничтожить Британскую империю и стать ее наследницей. Менее вероятно нападение на нас, более для Гитлера рискованное»[168].
Внутриполитическое развитие первых недель после Мюнхена — короткое, интенсивное усиление террора против мнимых врагов в собственных рядах, против представителей иностранных держав и разного рода иностранцев — также не свидетельствовало о начинающемся повороте советской внешней политики в сторону Германии. Не ощущалось и ослабления страха, подозрительности и враждебности по отношению к представителям национал-социалистской Германии. Ни официальная, ни личная переписка германского посла в Москве того периода не содержит никаких признаков, позволяющих сделать вывод о подобных переменах советской точки зрения. Напротив, сотрудники германского посольства в Москве отмечают в те дни, недели и даже месяцы после Мюнхена исключительно холодную, ограниченную самым необходимым корректность представителей Советского правительства. В отношении граждан и представителей посольства рейха органами безопасности Наркомата внутренних дел практиковались насильственные меры. Значительно усилились придирки к живущим и аккредитованным в Советском Союзе иностранцам[169]. Вместе с тем в своих отчетах в Берлин германское посольство старалось убедить соответствующие службы в том, что немцы занимают «нормальное» место в общей системе преследования иностранцев, которую сочли необходимым ввести Сталин, считавший ситуацию предвоенной, и его органы безопасности, исходившие из существующего кризиса недоверия. Жесткая бесцеремонность новой кампании против иностранцев, продиктованная желанием предотвратить опасность, а также неуверенностью, непониманием и подозрительностью, не различала наци ональностей[170].
Тем не менее в своих донесениях посол особо выделял тот факт, что Советское правительство больше раздражено отступлением правительств Англии и Франции, чем политикой Гитлера, которой и следовало ожидать. Эмоционально окрашенные личные письма посла первых дней после Мюнхенского соглашения выдают (впервые за время его пребывания в СССР) не только насыщенную разочарованием горькую иронию, но и указывают на все необходимые для дипломатической инициативы возможности. «Правительство здесь, — писал он 3 октября, — конечно, крайне недовольно исходом кризиса. Все пошло вкривь и вкось! В Европе нет войны... Лига Наций вновь оказалась мыльным пузырем... популярная, взлелеянная Литвиновым «коллективная безопасность» оказалась неэффективной... о Советском Союзе никто не позаботился, не говоря уже о том, чтобы пригласить его участвовать в переговорах... и, наконец, система пактов Советского Союза в значительной степени ослаблена, если не разрушена вовсе. Это неприятные факты, вызывающие здесь раздражение. Но гнев направлен не только против нас (ибо здесь понимают, что «мы» взяли только то, что само шло в руки), сколько против англичан и французов, которых осыпают резкими упреками»[171].
Здесь был затронут вопрос, над которым посольство станет работать в последующие месяцы. Поначалу казалось, что сопротивление Москвы преодолеть невозможно, но германскому послу помогла случайность: в середине октября одновременно с послом союзной Японии был отозван из Москвы и переведен в Берлин
