Чехов без глянца

верст. Много 309

памятников. В каждом переулке непременно книж­ный магазин. На окнах книжных магазинов попада­ ются и русские книги, но увы! это сочинения не Альбова, не Баранцевича и не Чехова, а всяких ано­нимов, пишущих и печатающих за границей. Видел я «Ренана», «Тайны зимнего дворца» и т. п. Стран­но, что здесь можно все читать и говорить, о чем хочешь.

Разумейте, языцы, какие здесь извозчики, черт бы их взял. Пролеток нет, а все новенькие, хорошень­ кие кареты в одну и чаще в две лошади. Лошади прекрасные. На козлах сидят фран ты в пиджаках и в цилиндрах, читают газеты. Вежливость и пре­дупредительность.

Обеды хорошие. Водки нет, а пьют пиво и недурное вино. Одно скверно: берут деньги за хлеб. Когда по­дают счет, то спрашивают: «Wieviel Brodchen?», т. е. сколько слопал булочек? И берут за всякую булочку. Женщины красивы и изящны. Да вообще все чер­товски изящно.

Антон Павлович Чехов. Из письма И. П. Чехову. Вене ция, 24 марта апреля) 1891 г.: Я теперь в Венеции, куда приехал третьего дня из Вены. Одно могу сказать: замечательнее Венеции я в своей жизни городов не видел. Это сплошное оча­рование, блеск, радость жизни. Вместо улиц и пере улков канал»,I, вместо извозчиков гондолы, архитек­тура изумительная, и нет того местечка, которое не возбуждало бы исторического или художественно го интереса. Плывешь в гондоле и видишь дворцы дожей, дом, где жила Дездемона, дома знаменитых художников, храмы... А в храмах скульптура и живо пись, какие нам и во сне не снились. Одним словом очарование.

Весь день от утра до вечера я сижу в гондоле и пла 3 ю ваю по улицам или же брожу по знаменитой ило

щади святого Марка. Площадь гладка и чиста, как паркет. Здесь собор святого Марка — нечто такое, что описать нельзя, дворец дожей и такие здания, по которым я чувствую подобно тому, как по но­там поют, чувствую изумительную красоту и на­слаждаюсь.

А вечер! Боже ты мой Господи! Вечером с непри­вычки можно умереть. Едешь ты на гондоле... Теп­ло, тихо, звезды... Лошадей в Венеции нет, и потому тишина здесь, как в поле. Вокруг снуют гондолы... Вот плывет гондола, увешанная фонариками. В ней сидят контрабас, скрипки, гитара, мандолина и кор­нет-а- пистон, две-три барыни, несколько мужчин — и ты слышишь пение и музыку. Поют из опер. Какие голоса! Проехал немного, а там опять лодка с певца­ми, а там опять, и до самой полночи в воздухе стоит смесь теноров, скрипок и всяких за душу берущих звуков.

Мережковский, которого я встретил здесь, с ума сошел от восторга. Русскому человек)', бедному и приниженному, здесь в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума. Хочется здесь на­веки остаться, а когда стоишь в церкви и слуша­ешь орган, то хочется принять католичество. Великолепны усыпальницы Кановы и Тициана. Здесь великих художников хоронят, как королей, в церквах; здесь не презирают искусства, как у нас: церкви дают приют статуям и картинам, как бы го­лы они ни были.

Во дворце дожей есть картина, на которой изоб­ражено около 1 о тысяч человеческих фигур. Сегодня воскресенье. Па площади Марка будет иг­рать музыка.

Зинаида Николаевна Гиппиус:

Мы жили там уже две недели, когда раз Мережков­ский, увидев в цветном сумраке св. Марка сутулую

спину высокого старика в коричневой крылатке, сказал:

— А ведь это Суворин! Другой, что с ним, — Чехов. Когда они выйдут на площадь, я поздороваюсь с Чеховым. Он нас познакомит с Сувориным. Буре­нину я бы не подал руки, а Суворин, хоть и того же поля ягода, но на вкус иная. Любопытный человек, во всяком случае.

<...> «Страшный» Суворин <...> мне понравился. Какой живой старик! Точно ртутью налит. Флегма­тичный Чехов двигался около него, как осенняя му­ха. Это Суворин «вытащил» его за границу и явно «шапронировал», показывал ему Европу, Италию. Слегка тыкал носом и в Марка, и в голубей, и в ка­ кие-то «произведения искусства». Ироничный и ум­ный Чехов подчеркивал свое равнодушие, нароч­но «ничему не удивлялся», чтобы позлить патрона. С добродушием, впрочем: он прекрасно относился к Суворину. <...>

Всякий вечер гуляли по городу, потом шли пить «фа- лерно» в роскошный длинный салон суворинских апартаментов, в лучшей гостинице на Канале. Салон этот был увешан венецианскими, безрамными, зер­ калами и люстрами со сверканьем стеклянных под­весок. Золотое фалерно тоже сверкало. И все были веселы. Веселее всех — Суворин. Болтал без умолку, даже на месте усидеть не мог, все вскакивал. Каждую минуту мы с ним затевали спор. Спорил горячо, убеждал, доказывал, отстаивал свое мнение и... вдрут останавливался. Пожимал плечами. Совсем другим тоном прибавлял:

— А черт его знает! Может, оно все и не так. <...> Вечера наши кончались тем, что Суворин и Чехов шли нас провожать в нашу скромную гос­тиницу. Я — впереди с Сувориным, за нами Чехов и Мережковский.

—

Дмитрий Сергеевич Мережковский:

Я восторженно говорил с Чеховым об Италии. Он шел рядом, высокий, чуть горбясь, как всегда, и ти­ хонько усмехался. Он тоже в первый раз был в Ита­лии. Венеция тоже была для него первым итальян­ским городом, но никакой восторженности в нем не замечалось. Меня это даже немного обидело. Он занимался мелочами, неожиданными, и. как мне тогда казалось, совершенно нелюбопытными. Гид, с особенной лысой головой, голос продавщицы фи­алок на площади св. Марка, непрерывные звонки на итальянских станциях... а вечером, когда мы все шли по лунным улочкам Венеции в гостиницу Бау- ер, пить чай, и попадались там простоволосые деви­цы, стукающие деревянными подошвами, Чехов мне рассказывал:

- Хотелось узнать, какая тут у них последняя цена. Ко многим подходил, спрашивав «quanro?»* Боль­ше все «dieci»[10]. Ну, а потом, оказывается, есть и «cinque»***. Ведь это около двух рублей.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Венеция, 25 марта (6 апреля) 1891 г.:

3*3

Восхитительная голубоглазая Венеция шлет всем вам привет. Ах, синьоры и синьорины, что за чуд­ный город эта Венеция! Представьте вы себе го­род, состоящий из домов и церквей, каких вы ни­когда не видели: архитектура упоительная, все грациозно и легко, как птицеподобная гондола. Такие дома и церкви могут строить только люди, облачающие громадным художественным и музы­кальным вкусом и одаренные львиным темперамен­том. Теперь представьте, что на улицах и в переул-

ках вместо мостовых вода, представьте, что во всем городе нет ни одной лошади, что вместо из­ возчиков вы видите гондольеров на их удивитель­ных лодках, легких, нежных, носатых птицах, ко­торые едва касаются воды и вздрагивают при малейшей волне. И все от неба до земли залито солнцем.

Есть улицы широкие, как Невский, и есть такие, где, растопырив руки, можно загородить всю ули­цу. Центр города — это площадь св. Марка с зна­менитым собором того же имени. Собор велико­лепен. особенно снаружи. Рядом с ним — дворец дожей, где Отелло объяснялся перед дожем и се­наторами.

Вообще говоря, нет местечка, которое не возбуж­дало бы воспоминаний и не было бы трогательно. Например, домик, где жила Дездемона, произво­дит впечатление, от которого трудно отделаться. Самое лучшее время в Венеции — это вечер. Во-пер­вых, звезды, во-вторых, длинные каналы, в которых отражаются огни и звезды, втретьих, гондолы, гон­долы и гондолы; когда темно, они кажутся живыми. В- четвертых, хочется плакать, потому что со всех концов слышатся музыка и превосходное пение. Вот плывет гондола, увешанная разноцветными фо­нариками; света достаточно, чтобы разглядеть кон­трабас, гитару, мандолину, скрипку... Вот другая та­кая же гондола... Поют мужчины и женщины и как поют! Совсем опера. В-пятых, тепло...

Одним словом, дурак тот, кто не едет в Венецию. Жизнь здесь дешева. Квартира и стол в неделю сто­ят 18 франков, т. е. б рублей с человека, а в месяц 25 р.. гондольер за час берет i франк, т. е. 30 коп. В музеи, академию и проч. пускают даром. В десять раз дешевле Крыма, а ведь Крым перед Венецией — 314 это