Чехов без глянца

шла нерв­но, лихорадочно. И чем дальше подвигались репе­тиции. тем спокойнее становился Антон Павлович. Помню, мы вышли вместе с Ант. Павл. и Игн. 11. По­тапенко из Михайловского театра, где репетирова­ли «Чайку».

Комиссаржевская уже овладела ролью Нины, и в этот раз была, что называется, в ударе.

— Ну. если она так сыграет в спектакле, будет очень хорошо!.. — сказач, пощипывая бородку, Антон Пав­лович. —Лучше не надо!

<...> Все, что можно было сделать в неимоверно короткий срок, в восемь репетиций, для такой тонкой пьесы полутонов, как «Чайка», — все было сделано.

Генеральная репетиция прошла гладко с ансамб­лем, но вяловато. Чувствовалось, что у актеров опу­ стились нервы, не было настроения, огня... Антону Павловичу понравились декорации, обста­новка, гримы, но он больше, чем кто-нибудь, чувст­вовал, что пьеса идет без подъема, без настроения... В зрительном зале на генеральной репетиции сиде­ла почти вся драматическая труппа, театральные чиновники и их родственники. Антон Павлович в одном из антрактов обвел глаза­ми сидящую публику и как бы про себя спокойно проговорил:

— Пьеса не понравится... Она не захватывает...

— Что за пу стяки!.. Почему вы так думаете?.. — про­тестовал я.

— А вы посмотрите на выражение лиц у публики... Она скучает... Им неинтересно...

Игнатмй Николаевич Потапенко:

Накануне представления мы с Антоном Павлови­чем обедали у Палкииа. Он уже предчувствовал не­ успех и сильно нервничал.

К спектаклю приехали из Москвы Марья Павловна и еще кой-кто из близких, и он выражал недоволь­ ство. Зачем было приезжать? Это как будто увели­чивало его ответственность.

Мария Павловна Чехова:

Утром 17 октября Антон Павлович, угрюмым и су­ровым, встретил меня на Московском вокзале. Идя по перрону, покашливая, он говорил мне:

— Актеры ролей не знают. Ничего не понимают. Играют ужасно. Одна Комиссаржевская хороша. Пьеса провалится. Напрасно ты приехала.

Я посмотрела на брата. В этот момент, помню, вы­глянуло солнце, и серая, мрачная петербургская осень сразу стала мягкой, ласковой, все по-весен- нему заулыбалось. Я воскликнула:

— Ничего, .Антоша, все будет хорошо! Посмотри, какая чудная погода, светит солнышко. Оставь свои дурные мысли.

Не знаю, подействовала ли па него перемена пого ды или мой оптимистический тон, но он не ста* больше говорить об актерах и пьесе, а шутливо со общил мне:

— Я тебе в ложе целую выставку устроил. Все кра савцы будут. А вот Лике, возможно, будет неприял но. В театре будет Игнатий, и с Марией Андреев ной. Лике от этой особы может достаться, да и са мой ей едва ли приятна эта встреча.

Лидия Стахиевна Мизнмова днем раньше приехала в Петербург. У нее были свои основания волновать­ся по поводу первой постановки «Чайки». Всего только около двух лет прошло с тех пор, как она пе­режила свой неудачный роман с Игнатием Никола­евичем Потапенко. F-й предстояло теперь в присут­ ствии в театре самого Потапенко и его жены смот­реть пьесу, в которой Антон Павлович в какой-то степени отразил этот их роман. И, конечно, спек­такль Лику волновал.

Мария Михайловна Читау:

Перед поднятием занавеса за кулисами поползли неизвестно откуда взявшиеся слухи, что «моло­дежь» ошикает пьесу. Тогда все толковали, что Ан­тон Павлович не угождает ей своей аполитичнос­тью и дружбой с Сувориным. На настроение боль­шинства артистов этот вздорный, быть может, слух тоже оказал известное давление: что-де можно поде­лать. когда пьеса заранее обречена на гибель? Под такими впечатлениями началась «Чайка».

Игнатий Николаевич Потапенко:

На сцене были Комиссаржевская, Абаринова, Дю- жикова, Читау, Давыдов, Варламов, Алоллонский, Сазонов, Писарев. Панчин. Этим актерам, даже и не в столь густой концентрации, приходилось высту­пать в пьесах безжизненных и бездарных, и они уму­дрялись делать им успех. О небрежности же с юс сто­роны, о невнимании не могло быть и речи. Можно сказать с уверенностью, что они напряга­ли все силы своих дарований, чтобы дать наиболь­шее и наилучшее. То, чего недоставало, — общий тон, единство настроения, — был недостаток ко­ренной и проявлялся не здесь только, айв других постановках. <...>

Но зато их согревала симпатия к автору, которого все любили и желали сделать для него как можно лучше.

И все-таки был даже не неуспех, а провал, притом выразившийся в совершенно нетерпимых, некуль­ турных, диких формах.

Евтихий Павлович Карпов:

Е. И. Левкеева, талантливая комическая актриса, с легкой склонностью к шаржу, была одной из люби­ миц публики Александрийского театра. У нее была своя, особенная публика — средний обыватель, по­ луинтеллигент-чиновник, богатый гостинодворец, домовладелец, приказчик. Словом, та публика, ко­торая приходит в театр посмеяться, развлечься, «с приятностью провести время». Сверху донизу набила эта публика Александрин- ский театр вдень 25-летнего юбилея Е. И. Левкее- вой, несмотря на весьма повышенные цены. <...> Интеллигентная публика, за весьма малым исключе­нием, отсутствовала. В театре сидел зритель, при­шедший на бенефис комической актрисы пове­селиться, посмеяться, приятно провести вечерок. И среди этого благодушного обывателя торчал кое- где желчно настроенный, угрюмый, вечно весьма недовольный, скучающий газетный рецензент и два- три литератора, близкие друзья автора. <.„> Открыли занавес.

В первом же явлении, когда Маша предлагает Медведенко понюхать табаку и говорит: «Одол­жайтесь!» в зрительном зале раздался хохот... Когда Сори на — Давыдова вывезли на сцену в крес­ле (на чем настаивал Антон Павлович), публика по­катилась со смеху. Кое-кто зашикал, чтобы унять не­уместный смех. Но «весело настроенную» публику было трудно остановить. Она придиралась ко всяко­му поводу, чтобы посмеяться... Фразы Сорина, ска­занные без всякого подчеркивания, вроде: «У тебя маленький голос, но противный», вызывали хохот. Выход Варламова — Шамраева с фразой: «В 1873 ^го' ду», — хохот... 11оявляются из-за кулисы тени, — не­обыкновенное веселье в зрительном зале. Нина — Комиссаржевская нервно, трепетно, как дебютантка, начинает свой монолог: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени...» Неудержимый смех публики... Комиссаржевская повышает голос, говорит про­никновенно, искренне, сильно, нервно... Зал затихает. Напряженно слушают. Чувствуется, что артистка захватила публику. Но вопрос Аркадиной: «Серой пахнет! Это так нужно?..» снова вызывает гомерический хохот.

Иван Леонтьевич Щеглов:

На сцене в первом акте, после захода солнца, тем­неет.

— Почему это вдруг стало темно? Как это неле­по! — слышу чей-то голос позади моего кресла.

Евтихий Павлович Карпов:

Лучшие места первого действия пропали, непоня­тые «веселой публикой».

Конец акта прошел благополучно, и когда закрыл­ся занавес, раздались аплодисменты. Актеры вышли на вызов.

В. Ф. Комиссаржевская, взволнованная, со слеза­ми на глазах, бросилась ко мне со словами:

— Что же это за ужас!.. Я провалила роль... Чему они смеются?

Лидия Алексеевна Авилова:

Публика стала выходить в коридоры или в фойе, и я слышала, как некоторые возмущались, другие злобно негодовали:

«Символистика»... «Писал бы свои мелкие расска­зы»... «За кого он нас принимает?»... «Зазнался, распустился»...

Остановился передо мной Ясинский, весь взъеро­шенный, задыхающийся.

— Как вам понравилось? Ведь это черт знает что! Ведь это позор, безобразие...

Его кто-то отвел.