Чехов без глянца

Многие проходили с тонкой улыбкой на губах, другие разводили руками или качали головой. Всюду слышалось: Чехов... Чехов...

Евтихий Павлович Карпов:

Второе действие прошло недурно. Варламов в своей сцене с Аркадиной снова вызвал смех всего зала и ушел под аплодисменты. Сцена между Тригориным и Ниной не произвела должного впечатления. Сазонов — Тригорин провел свою роль с искусной актерской техникой, но мало­характерно. В нем не чувствовался писатель. Его жа­лобы на свою писательскую долю, на ужасы его жиз­ни, на его мучения, неразлучные с творчеством, звучали неубедительно. В них не было глубины стра­дания, «меланхоличности», а главное, не было ис­кренности.

Чудный по художественной простоте конец вто­рого акта публика не оценила. Она, очевидно, ждала совсем иного и разочаро­валась.

Иван Леонтьевич Щеглов:

Во втором акте Треплев (Аполлонский) кладет у ног Нины Заречной (Комиссаржевская) убитую чайку. Рядом со мной опять кто-то ворчит:

— Отчего это Аполлонский все носится с какой-то 374 дохлой уткой? Экая дичь, в самом деле!..

В антракте (между вторым и третьим действием) сталкиваюсь в проходе между креслами с одним пре­ восходительным членом театральной дирекции.

— Помилуйте, — говорю я ему. — разве можно та­кие тонкие пьесы играть так возмутительно неря­ шливо?

Театральный генерал презрительно фыркает.

— Так, по-вашему, это «пьеса»? Поздравляю! А по- моему, это — форменная чепуха!

Прохожу в буфет и встречаю там знакомого пол­ковника, большого театрала. Вот, думаю, с кем от­веду душу...

— Ну, и отличился же сегодня Сазонов! — негодую я: — Вместо литератора Тригорина играет доброй памяти Андрюшу Белугина?..

Но миролюбивый полковник раздраженно на ме­ня набрасывается:

— Да-с, и надо в ножки ему поклониться, что еще «играет»! Удивляюсь на дирекцию — как можно ставить на сцену такую галиматью!.. Возвращаюсь в партер, удрученный до последней степени.

Евтихлй Павлович Карпов:

Третий акт доставил публике много веселья. Выход Треплева с повязкой на голове — смешок в за­ле. Аркадина делает перевязку Треплеву — неудержи­мый хохот. Конец сцены между Аркадииой и Трепле- вым, когда они начинают наделять друг друга таки­ми эпитетами, как «Декадент, киевский мещанин, скряга, оборвыш!» — веселят публику.

Иван Леонтьевич Щеглов:

Следующая за ней сцена между Аркадиной и ее со­жителем — литератором 'Григориным — прямо ве­ ликолепна по реализму и оригинальности замыс­ла. Но сцена разыграна была Сазоновым и Дюжи- 375

новой грубо и банально, и момент, когда Аркадина падает на колени перед Тригориным, показался большинству смешным и неестественным.

Евтихий Павлович Карпов:

Варламов — Шамраев в своем монологе об актере Измайлове и его оговорке «Мы попали в запей- дю...» снова вызывает смех. И последняя, финаль­ная сцена третьего акта пропадает. Шум в зале. Вызовы автора и актеров... Ши­канье...

Антон Павлович Чехов. Из дневника 1896 г.:

Два-три акта я просидел в уборной Левкеевой. К ней в антрактах приходили театральные чиновники в вицмундирах, с орденами, Погожев со звездой; приходил молодой красивый чиновник, служащий в департаменте государственной полиции. <...> Тол­стые актрисы, бывшие в уборной, держались с чи­ новниками добродушно-почтительно и льстиво (Левкеева изъявляла удовольствие, что Погожев та­кой молодой, а уже имеет звезду); это были старые, почтенные экономки, крепостные, к которым при­шли господа.

Мария Михайловна Читау:

Не помню, во время которого акта я зашла в убор­ную бенефициантки, и застала ее вдвоем с Чехо­вым. Она не то виновато, не то с состраданием смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенсне криво держалось на переносье... Они молча­ли. Я тоже молча стала около них. Так прошло не­сколько секунд. Вдруг Чехов сорвался с места и бы­стро вышел.

Евтихий Павлович Карпов:

Ко мне в кабинет, бледный, с растерянной, за­стывшей улыбкой. входит Ант. Павлович...

— Автор провалился... — говорит он не своим го­лосом...

— И почему они все смеются, идиоты!.. — с раздра­жением замечает Н. Ф. Сазонов.

Лидия Алексеевна Авилова:

В последнем действии, которое мне очень попра­вилось и даже заставило на время забыть о прова­ле пьесы, Комиссаржевская (Нина), вспоминая ту пьесу Треплева, в которой она в первом действии играла Мировую душу, вдруг сдернула с дивана простыню, закуталась в нее и опять начала свой монолог: «Люди, львы, орлы...» Но едва она успела начать, как весь зал покатился от хохота. И это в самом драматическом, самом трогательном месте пьесы, в той сцене, которая должна бы была вызвать слезы! Смеялись над простыней, и надо сказать, что Ко­миссаржевская, желая напомнить свой белый пеп­лум Мировой души, не сумела изобразить его бо­лее или менее красиво, но все-таки это был пред­лог, а не причина смеха. Я была убеждена, что захохотал с умыслом какой-нибудь Ясинский, зве­риные хари и подхватили, а публика просто зара­зилась, а может быть, даже вообразила, что в этом месте подобает хохотать. Как бы то ни было, хохо­ тали все, весь зрительный зал, и весь конец пьесы был окончательно испорчен. Никого не тронул финальный выстрел Треплева, и занавес опустил­ся под те же свистки и глумления, которые и по­сле первого действия заглушили робкие аплодис­менты.

Александр Рафаилович Кугель:

Это был один из тех катастрофических театраль­ных вечеров <...> когда публика, не усвоив и не по няв, чего хотят актеры, с необычайным упрямством и необычайным легкомыслием, не желает вникать в дело и создает спектакль из своего собственно­го веселого настроения. Тогда актеры, путавшиеся и раньше в ролях, которые они плохо чувствовали, окончательно теряют власть над собою и либо ста­раются скорее отбарабанить слова и уйти со сцены, либо, что еще хуже и уже совсем неблагородно, на­чинают играть в тон публике, не только не пытаясь сделать слова роли более вразумительными, но, на­оборот, сугубо подчеркивая их кажущуюся невразу­мительность и превращая спектакль в народничес­кое представление. Я сидел рядом с рецензентом «Новостей», желчным и озлобленным Н. А Селива­новым — мрачным человеком в темно-синих очках, скрывавших бельмо на глазу. Его особенностью было, вообще, то, что все его раздражало, как бель­мо на глазу. Он шипел на «Чайке» с первых же слов и злорадствовал.

Лидия Алексеевна Авилова:

У вешалок возбуждение еще не улеглось. И там смеялись. Громко ругали автора и передавали друг другу:

— Слышали? Сбежал! Говорят, прямо на вокзал, в Москву.

— Во фраке?! Приготовился выходить на вызовы! Ха, ха...

Но я слышала тоже, как одна дама сказала своему спутнику:

— Ужасно жаль! Такой симпатичный, талантли­вый... И ведь он еще гак молод... Ведь он еще очень молод.

Алексей Сергеевич Суворин:

Когда после первых двух актов «Чайки» на Алексан­дрийском театре он увидел, что пьеса не имеет ус­ пеха, он бежал из театра и бродил по Петербургу неизвестно где. Сестра его и все знакомые не зна­ли. что подумать, и посылали всюду, где предпола­гали его найти.

Антон Павлович Чехов. Из дневника 1896 г

Это правда, что я убежал из театра, но когда уже пьеса кончилась.

Алексей Сергеевич Суворин. Из дневника:

/7 октября 1896. Сегодня «Чайка» в Александрий­ском театре. Пьеса не имела