оказывается на пути, и подвергали беспощадному эротическому массажу, приглашать без водопада бессмысленно. Пришлось заменить водопад и массажисток китайской кухней. Может, кто-нибудь отравится, – вздохнула она.
В сумеречном зале, в котором мы, наконец, оказались, под желтыми фонариками и драконами из тусклого золота, в необычном освещении, тоже смещающем контуры предметов, галдели за столиками прорвавшиеся сквозь тьму гости. Они были встрепаны, оживлены, их глаза сверкали. Я сразу узнал Арбатову. За ее руку крепко держался юноша с носом острым и загнутым, как у птицы. «Можно я укушу гранат?» – в горячем порыве кричал он и делал вид, что бросается к огромному аквариуму, смутно мерцавшему в отдалении. В аквариуме действительно плавал гранат. Несколько крупных ленивых рыб, выпучив глаза, издали равнодушно рассматривали Арбатову и ее юного друга.
Я невольно прислушался.
Оказывается, юноша не просто хотел укусить гранат, а он хотел укусить гранат так, чтобы мы сразу почувствовали, что наш мир – это всего лишь отражение. А того точней, отражение отражений. Может даже отражение отражения отражений. И все такое прочее. Аквариум, в котором плавал гранат, тоже, видимо, считался отражением, значит вернуть истинную реальность (если она существует) можно было лишь укусив отражение. Поэтому юноша и кричал: «Укушу!» А кто-то, не выдержав, отвечал: «Концептуально!»
Однажды, вспомнил я, еще в советские времена мы с Вадиком Голощеким съездили в Грецию. Ничто тогда не омрачало наших отношений. Группа подобралась пестрая, из разных городов, оказалась среди нас даже одинокая стеснительная туристка из Ульяновска. Она всегда отставала от группы, всех этим нервируя. А отстав, жадно разглядывала сатиров, выставленных в витринах. Сатиры, как им и положено, выглядели лихо – черные, чугунные, осатанелые, с всегда энергично задранным естеством. Ульяновской туристке, одинокой по жизни, сатиры казались, наверное, добрыми друзьями. Она, наверное, отчетливо представляла свою одинокую девичью каморку украшенной таким осатанелым сатиром. Приятно коснуться перед сном теплого чугуна – ну, там искусство и все такое прочее. И денег на покупку хватило бы, но стеснительная туристка помнила, что на обратном пути придется проходить одесскую таможню. Пожалуй, сатир с таким возвышенным естеством может привлечь внимание таможенника, даже непременно привлечет. А значит, отнимут сатира.
Все же искушение победило.
Стеснительная ульяновская туристка выложила-таки драхмы за чугунного молодца. Случайно видели это мы с Вадиком и с тех пор не спускали с туристки глаз. В Афинах с ее лица не сходила мечтательная улыбка. Выезжая в Спарту и в древние Фивы, она думала только о чугунном друге. Пока теплоход резал острым носом голубые воды Дарданелл, Мраморного моря и Босфора, а потом взрывал волны Черного моря, стеснительная туристка чудовищным усилием воли заставляла себя не заглядывать в чемоданчик («Дома!.. Дома?…») и как-то постепенно (русский человек прост) утвердилась в той мысли, что сатира у нее не отнимут. Это же игрушка! – убедила она себя. Всего только игрушка. Ну, пусть имеется при игрушке некая нестандартная деталь, так это же продукт эволюции, не враг придумал. Зачем таможенникам бороться с эволюцией?
В Одессе, пройдя паспортный контроль, стеснительная туристка встала рядом со мной и с Вадиком так (мы-то знали!), чтобы поскорее увидеть свой чемоданчик на экране телевизора – чемоданчик как раз пошел через просвечивающую камеру таможенников. Она, наверное, сильно соскучилась по тайному чугунному другу. Она хотела первой встретить его в Одессе.
И чугунный друг появился.
Концептуально.
Я усмехнулся.
Знаменитостей за столиками было много, но к нам суетливо подбежал повар-китаец в халате с драконами и в белой шапочке. Он подбежал к нам и что-то быстро залопотал по-английски.
– Ты его понимаешь?
– Конечно, – ответил я.
– Ну так переведи! Что он говорит?
– Он говорит, – объяснил я, – что китайская кухня всегда опиралась и опирается на пять вкусов. Он называет это
– Как мило, – шепнула Нюрка.
Но, кажется, она ничего не слышала.
Кажется, она кого-то искала. В зеленоватых поблескивающих глазах проглядывало беспокойство. В желтоватом свете, тоже, наверное, подобранном специально, все выглядели оживленными, но почему-то обеспокоенными, даже странный юноша Арбатовой.
– Что он говорит? – переспросила Нюрка, рассеянно разглядывая китайца.
– Он говорит, что соленое заставляет кровь двигаться быстро, очень быстро, быстрее, чем нужно, а сладкое плохо влияет на мускулы. Кислое портит кровеносные сосуды, а после сытной еды никогда не следует мыть голову и заниматься любовью.
– Он идиот?
– Нет, он китаец.
– Ну так пусть займется своими китайскими делами.
Китаец что-то понял и убежал. Потом окликнули Нюрку.
Она мгновенно исчезла, а ко мне неторопливо придвинулся высокий человек, вовсе не старый, как о нем говорили. Он носил очки, стекла хищно сверкнули. Никто в нашу сторону не обернулся, звук посуды и восклицания пробившихся к китайским блюдам людей ни на секунду не смолкли, но я был уверен – почти все незаметно, но с большой ревностью поглядывали в нашу сторону. К Большому человеку обычно подходят сами, если к тому есть повод, но ко мне он сам подошел.
Я решил – случайно.
Выхватил случайно из сумрака показавшееся знакомым лицо и заинтересовался. Но обратился Большой человек по имени, значит, знал, к кому подходил.
– Из десяти блондинок, Андрей Семенович, – обратился он ко мне, – как выбрать самую глупую?
– Бросить жребий, Петр Анатольевич, – ответил я. – Это просто, даже китаец поймет.
Большой человек улыбнулся. Он, несомненно, заранее навел обо мне необходимые справки, несомненно, знал, что встретит меня в мастерской. Что-то, наверное, рассказывала про меня Нюрка. Не могла не рассказать, она не любила неопределенности. Большой человек потому и подошел, решил я, что Нюрка удалилась куда-то. В общем, не знаю, как там все обстояло на самом деле, но все, несомненно, было увязано. Какие-то невидимые нити (никто, кроме нас, не чувствовал этого и не мог чувствовать) незримо связывали Нюрку, меня, его, и каждый из нас (даже отсутствующая Нюрка) хорошо это чувствовал.
Все-таки отсутствие Нюрки меня удивило.
Обычно она не терпела сомнительных положений.
Значит, она или действительно сильно по мне соскучилась, подумал я с непонятным мне сладким ужасом, или ее отношения с Большим человеком гораздо глубже и сложней, чем мне представлялось. Может, эти отношения столь глубоки и сложны, что причиняют Нюрке боль.
– Хоть на попа ставьте или в другую позицию – все равно толку нет… – дошел до меня густой голос Большого человека. – Идут мощные такие объяснения, что, почему да как? То, значит, Черномырдин, то Чубайс, то опять Кириенко… А естественные монополии – это, дескать, хребет российской экономики. Этот хребет мы будем беречь как зеницу ока…
Прозвучало смешно.
Он сам это почувствовал, но нисколько не смутился.
У него были чуть оттопыренные, но не глупые уши. Он смело носил короткие волосы. Внимательные глаза невольно заставляли ответить на улыбку. Я знал, что Большому человеку глубоко под семьдесят, он успел порулить государством еще при коммунистах, но никто не дал бы ему столько. Он был по-настоящему спортивен, силен, во мне даже промелькнула гадкая мыслишка, что Нюрка выбрала его вовсе не из-за денег.
– А вообще, – сказал Большой человек, беря меня под локоть и увлекая к столику, накрытому на двоих, – российскую историю сейчас пытаются преподнести так, будто в прошлом у нас вообще ничего не было…
Я никак не мог въехать в его слова.
– Или, скажем, искусство… – он указал на стул и сам сел напротив. Столик стоял в стороне от общего к стола, нас никто не мог слышать. – Анна Павловна права. Мы вроде как вне искусства, но на самом деле всегда живем прямо внутри него, по другому быть не может… Правда, большинство людей изначально превращают искусство в быт, но на самом деле они тоже живут прямо внутри искусства. Просто не подозревают об этом… – Наверное, этим мудрым мыслям Большого человека научила Нюрка, но, может, он и сам дошел до таких взглядов, черт знает. – Права Анна Павловна! После такой инсталляции никакой тьмы можно не бояться.
– Я считал, что ваше призвание – политика.
– Политика всего лишь один из видов искусства.
Он оглянулся и по тому, как он это сделал, я понял, что Нюрка где-то рядом, что она сознательно не захотела быть рядом с нами. Возможно, быть рядом с нами означало для нее некий выбор.
Это тоже было странно.
Но одновременно дошло до меня, что Нюрка, наверное, не собиралась специально сводить меня с Большим человеком. Она экспериментировала. Она проверяла, на что я способен. Ей было интересно взглянуть на меня со стороны: не разучился ли я падать на все четыре лапы?
Отвлек нас повар-китаец.
– Вы его понимаете?
– Конечно.
Теперь китаец говорил про
– Это он про водку?
