пытаясь выбраться, быстро оскотинился. Начал компромат копить на серьезных людей, на администрацию, на депутатов, скупал долговые обязательства, векселя, расписки. Собрал страшную папку, не папку, а, скажем так, намыленную веревку, но веревку эту у него увели. Не знаю, как. Свои же, наверное, увели. Вадик смылся, спрятался, отлежался и, присмотревшись, занялся дурью. Пошли большие деньги, действительно большие, он даже с основными долгами рассчитался. Теперь вообще легализировался, сел в Москве, для отвода глаз занимается продажей стильной мебели. Но это все ерунда. Он дурью торгует. Он весь в крови, Серафим. Сломай его, как сломал Долгана. Сделай так, чтобы Вадик в собственную контору попасть не мог. Ты же умеешь, сделай. Просто убивать Вадика – это значит снова проливать кровь. Он умный, он здорово обезопасился, комар носа не подточит. Таким, как он, нельзя жить.
Дед внимательно прислушался к мыслям Андрея.
Слова словами, только мысли не врут.
Это мало кто понимает, поэтому мало кто старается не слова, а мысли подавать выгодным образом. Мысли, они какие есть, такие и есть. Как вода в круговороте, толкутся сами по себе, как предназначено от природы. Хотя дед Серафим не все понял в том, что толклось в голове Андрея Семина, кое-что до него дошло. Деньги и тут стояли, конечно, как предгрозовые испарения над полями, но у Семина отношение к деньгам было проще, проглядывали варианты. Потерял деньги, выиграем в чем-то другом. Дед Серафим явственно видел, что Семин всю жизнь опирался только на себя. И всю жизнь искал друга, это постоянно его подводило. Какие-то Саксы, Долганы, Филины, конкретные Толяны, какой-то Трубников так и крутились в мыслях Семина. Кажется, Семин жалел Трубникова, но и по отношению к нему был полон самых темных сомнений. Другие люди, на которых Семин пытался опираться, тоже не внушали особых симпатий – какие-то пожилые карлики, пропойцы, наркоманы, проститутки, вороватые людишки из администрации, приятели, способные хоть на что, хоть на убийство. Масса таких людишек все время крутилась вокруг Семина. Какие-то бабы, которые старались его погубить, они уходили и приходили – нескончаемый поток. Например, баба, которая ушла к московскому человеку, не боящемуся прыгать с парашютом, до сих пор сидела в душе Андрея Семина, как ядовитая, вдавленная в бутылку пробка. И еще одна баба сидела в нем. К этой бабе он сильно тянулся, тоже пытался опереться на нее, но ничего с этим не получалось.
– Так что видишь, многое случилось через того Вадика, Серафим, – покачал головой Семин. – Кстати, к нему баба моя ушла. Давно уже. Дело, конечно, не в бабе, но было, было – ушла.
– Ну, ушла, это дело Божье, – отозвался дед. – В этом я тебе не помощник. Сам знаешь, не знахарь, зелья приворотного не спроворю, не по моей части. – И прямо спросил: – Тебя в Москву покойник послал? – Под покойником он подразумевал Трубникова.
Андрей кивнул.
– Это ладно, что не врешь, – вздохнул дед. – Я чувствую. Кто бы тебя ни послал, грех не в этом. Раз приехали, поговорю с твоим человеком. Отчего же не поговорить? С утра к нему и отправимся.
Вздыхая и охая, дед Серафим отправился в ванную.
Очень нравились ему никелированные краны, кафель по стенам, зеркала по всему потолку. Ни в Карлаге, ни под Ерцево, ни в каких других советских лагерях, тем более на этапах ничего подобного он не встречал.
На Якиманку поехали после десяти.
– Я буду ждать на углу, в кафе, – сказал Семин. – Ты, Серафим, не торопись, я не соскучусь. Ты все сделай правильно, чтобы нам об этом деле больше не думать.
Дед кивнул.
Прихрамывая, он доковылял до подъезда, забранного мощной стальной решеткой. Перед такой же стальной дверью с глазком, расставив ноги на ширину плеч, стояли два крепких охранника. В руках литые дубинки, на поясах коричневые кобуры. На деда сумрачно пахнуло лагерем. Пораженный, казалось, уже забытым лагерем, он сдвинул на лоб кепку и вспомнил слова Андрея Семина: «Я бы и сам пошел, но могу сорваться. Кому нужна кровь?»
Действительно, подумал дед. Кому и зачем? Семин ему не платил, он сам отказался. Хорошие деньги Семин обещал, но он отказался. Может, доживем до такого разговора, крышу там перекрыть, полы переслать, мало ли… Дед Серафим хорошо чувствовал Андрея Семина. И чувствовал, что о крови он говорил не зря.
И с тем покойником все верно.
Дед Серафим сразу почувствовал, что в Москву Семина отправил покойник. Нечисто там было что-то с этим покойником, с Трубниковым, кажется, он людям не давал покоя. Понятно, что у Семина давние счеты с любителем парашютных прыжков, но главным толчком для поездки в Москву все-таки стал покойник. И не то, чтобы они сильно дружили, но именно смерть Трубникова двинула Семина в Москву. И другие покойники стояли за плечами Семина. Они тоже чего-то требовали. И живые чего-то требовали. Все это хорошо ложилось на то, что дед видел сам.
– Вот с тридцать восьмого не был в Москве, – сердито сказал он насторожившимся охранникам. – Лубянку, к примеру, помню, а на Якиманке не бывал. Она и тогда так называлась?
Охранники переглянулись.
Дед их не испугал, но они знали порядок.
Старший поиграл дубинкой и миролюбиво заметил:
– Ты, дед, однако, ошибся. Кепка у тебя классная. Не у Лужкова стырил? Тебе в мавзолей, наверное, надо. Он и в тридцать восьмом так назывался.
Он зря это сказал.
– Я к вам ненадолго, – обиделся дед Серафим, цепко уставясь голубенькими глазками на старшего, а потом так же цепко перехватил взгляд младшего. – Я ведь в Москве не часто бываю.
В глазах старшего мелькнула некоторая растерянность. Он вытер ладонью вдруг вспотевший лоб и спросил:
– А тебе, дед, чего?
– Да я посмотреть только… С людьми, может, потолковать…
– Ну, если посмотреть…
Не отводя от деда растерянных глаз, старший нажал скрытый в деревянной панели звонок и стальная дверь распахнулась.
Дед, прихрамывая, двинулся по пустому коридору.
Коридор был угнетающе чист.
Тут не то, что окурка, тут пылинки нельзя было найти, только в неглубокой уютной нише за столиком, как злой микроб, сидел человек в пятнистом комбинезоне и тоже с пистолетом на поясе. И взгляд у человека был злой, будто его тоже, как деда, раздражала эта нечеловеческая чистота, правда, разговаривать со злым микробом Серафим не стал. Он с пяти шагов почувствовал, что ничего хорошего в голове такого человека не водится, одна смертная скука и желание покуражиться. Он только кивнул охраннику:
– Сиди, сиди себе, парень. А хочешь, пой.
Он не задал охраннику никакой программы. Просто разрешил петь. Пусть поет, это ничего, пение не грех, пусть из микроба кураж выйдет. Кроме «Черного ворона» да каких-нибудь нынешних глупостей из телевизора микроб все равно ничего не знает. Опять же, ничего страшного, если певца с работы выгонят.
Дед Серафим неторопливо миновал пустой коридор и по широкой лестнице, покрытой пушистым («Богатство какое!») ковром, поднялся на второй этаж. Там дежурили уже три охранника. Они провели Серафима сквозь металлоискатель, похожий на железные ворота. «Звенит? – удивился дед. – А чего ж ему не звенеть? Это он на железную скобку звенит. Когда-то я ногу ломал, мне скобку поставили, потом не до нее было, приржавела. Скобку-то поставили в тюремной больничке, чего хорошего, – объяснил он, – кто теперь станет ее вытаскивать? Кто на такое денег даст? Может, этот ваш даст? – мелко рассмеялся Серафим, цепко глядя в глаза старшего дежурного.
Тот неопределенно пожал плечами: «Может, и даст…»
И проводил деда до приемной.
На специальном столике в углу блистающей чистотой приемной негромко бубнил неслыханный по красоте телевизор, на другом столике мерцал экран такого же неслыханно красивого компьютера. В богатых кожаных креслах (много богатых вещей в Москве) дожидались приема три молодых человека вполне спортивного вида, – все, надо полагать, люди значительные. В любом случае, уверенные в себе, коротко стриженные, накачанные. На деда Серафима, на его кепку, на старенький пиджачок, на праздничную рубашку в белый горошек они взглянули мельком. Он не привлек их внимания: понимали, не конкурент. Так, совсем простой человек, дедушка, может, мелкий оптовый покупатель из провинции, у Парашютиста и такие бывают, наверное, подумали они. Но вот секретарша заинтересовалась дедом. А Серафим ее даже испугался. Ноги длинные, бесстыдные, смуглые, белокурые волосы до плеч, глаза, в которых мир просчитывался до последней запятой.
– Вы записаны?
– В книге судеб, – сердясь на себя, ответил Серафим.
Он не любил пышных слов, но опять почему-то дохнуло на него лагерным запахом. Чуть слышный лагерный запах исходил даже от этой стервы. Все в Москве отдавало мерзким душком. И не надо было этой длинноногой стерве улыбаться так мило, дед прекрасно видел ее серые невыразительные мысли. Куда-то она вечером собиралась, в какой-то клуб (культуры, хмыкнул дед), куда один только вход стоил полтинник (не рублями). Для вечера стерва срочно нуждалась в долларах. Она не собиралась их тратить, но доллары должны были быть при ней, для уверенности. И еще для того, чтобы тип, который будет ее гулять, не вздумал чувствовать себя благодетелем. К утру она его разденет, во всех смыслах, понял дед Серафим, и это его расстроило.
– Улыбин? Серафим Иванович? – удивленно заметила секретарша. – Почему вас нет в списке? – Она еще раз внимательно пробежала лежащий перед нею список. – Вы, собственно, как сюда попали?
Спортивные люди дружно, как волки, повернули головы и поклацали зубами. А крайний к столу, ничем особенным не отличавшийся, вслух произнес, как бы продолжая скрытую мысль: «… у меня одного только порошка, считай, на миллион…», и глаза его округлились от ужаса. Было видно, что он имел в виду не стиральный и не зубной порошок.
Второй изумленно сжал челюсти, а третий даже привстал.
– Да сидите, сидите, – не скрыл неприязни дед Серафим. Ему страшно не понравились мысли этих людей, не хотел он их провоцировать на беседу. – Семейные, небось?
Спортивные посетители, даже тот, который помимо своей воли похвастался порошком, действительно оказались людьми семейными. Один, правда, отмотал в свое время срок за изнасилование. Но сам считал это случайностью. Отсидел, вышел честным. Два других в тюрьме никогда не бывали, но это, конечно, не означало, что перспектив у них нет. Хорошие у них у всех были перспективы. А то как? – укоризненно подумал дед. Мы по всем лагерям прошли, а зачем нынче столько тюрем?
