Священная война (сборник)

– А дальше мы будем ужинать, – сказала мама, входя в дом. Взрослые вернулись с работы, за матерью показался отец и старший брат Ричард. Дядя Пит повернулся к нам.

– Что было дальше, я расскажу завтра. Пойдемте есть, мы все проголодались.

Но сестренка не унималась.

– Дядя Пит, а Джек и Джимми погибнут?

– Конечно же, нет, Бетти.

– Я не хочу ждать завтра, хочу, чтобы ты рассказал нам все сегодня.

– Тогда что же я буду рассказывать вам все следующие дни? Бетти надула щуки и промолвила:

– Как же я хочу, чтобы завтра наступило как можно быстрее!

Все рассмеялись. Далее мы помогли дойти дяде до стола, где мать уже расставила посуду с горячей едой. Запах еды заставил забыть обо всем на свете. Мы жадно принялись поглощать пищу, не оставляя ни одной крошки, ни одного кусочка.

За ужином не замечаем, как на улице совсем стемнело. Дядя просит меня вывести его наружу, подышать чистым вечерним воздухом и насладиться звуками природы.

Есть такие люди. Люди-птицы – они живут небом и только им. У их тела нет крыльев, зато крылья есть у их души. Душа не подвластна земному притяжению, и ее никогда не приковать цепями к холодной земле.

И когда Дядя Пит вновь уставится в потолок, я знаю – он смотрит вовсе не на серую плоскость потолка, а на голубую глубокую бездну, он смотрит на небо, где, широко раскрыв крылья, летает его душа вместе с душами таких же, как он, романтиков пятого океана…

Андрей Мартьянов Мыши!

Впервые об этой странной истории я услышал в августе 1990 года.

Если бы не моя запутанная генеалогия, небольшое расследование, о котором я расскажу ниже, никогда бы не состоялось. Вынужден вкратце пояснить, что в описываемые времена «высокой перестройки» знаменитый Железный занавес хоть и рухнул, но обычному гражданину СССР выехать в капстрану было все еще затруднительно. Однако мне повезло – я ехал в ФРГ по приглашению от неожиданно отыскавшегося родственника. Родного дяди, который с 1944 года в семье прочно считался погибшим.

Дело в том, что мой прадед купеческого сословия, приехавший в Россию из Брауншвейга лет за десять до Революции и открывший в Петербурге свое дело, ни после начала Первой мировой, ни после бурных событий семнадцатого года вернуться в Германию не захотел (или не смог – семейная история об этом умалчивает). Тем более, что уже тогда он был обременен многочисленным семейством – с пятью детишками далеко не убежишь… В 20-х годах прадед был нэпманом средней руки, потом председателем кооператива, к началу 30-х трудился старшим мастером на фабрике «Большевичка», вступил в партию, в тридцать седьмом стал заместителем директора и тихо скончался в своей постели за два месяца до начала войны.

Дед в 1941 году уже миновал тридцатипятилетний рубеж, давно женился и обзавелся двумя сыновьями – моим отцом и дядей соответственно. Женился он тоже на немке, Анне Кальб – из тех самых Кальбов, что до революции держали мануфактуру в Гатчине. Только благодаря бабушке и ее решительности дети остались живы, и я получил возможность появиться на свет. 24 июня бабушка забрала мальчишек, села на поезд и уехала из Ленинграда в Псковскую область, к родственникам, жившим в Дно. Как чувствовала, что над городом нависла страшная беда. Дед остался в Ленинграде, и что с ним произошло потом, никто не знает – никаких документов не сохранилось, все соседи по коммунальной квартире умерли в блокаду, а из четырех его сестер войну пережила только одна, эвакуировавшись в Ташкент.

Разумеется, бабашка с детьми попали под оккупацию. В начале 1944 года шестилетний брат отца заболел тифом и как «фольксдойче» был отправлен в немецкий госпиталь. Как раз тогда началось большое наступление Красной армии по всему фронту, госпиталь спешно эвакуировали, и бабушка всю оставшуюся жизнь была твердо убеждена: младший сын погиб, поскольку уцелеть в той мясорубке было почти невозможно – городок Дно снесли почти до основания. В 1945 она благополучно вернулась в Ленинград и вырастила моего отца одна.

И вот в 1987 году в нашем почтовом ящике старого дома на улице Желябова оказалась удивительная открытка со штампом города Кобленца, ФРГ. Смысл послания можно уложить в одну фразу: «А это, случайно, не вы?..»

Случайно мы.

Дядюшка-то, оказывается, был жив-здоров! Его эвакуировали далеко на запад, отдали в детский дом в Кобленце, потом «холодная война», потом в генсеках оказался либеральнейший Горби и «стало можно». Чем дядя Курт немедля и воспользовался – поднял архивы и начал искать. Благодаря непревзойденной немецкой бюрократии и национальной любви к сохранению, преумножению и систематизации всяческих бумажек документация за сорок с лишним лет прекрасно сохранилась – орднунг есть орднунг.

С тем я, как представитель молодого поколения разделенного войной семейства, и отправился в гости – глянуть на родственничков. Правда, я уже был фольксдойче лишь наполовину: отец женился на чистокровной русской из архангельских поморов.

Мои впечатления от жизни сытых и благополучных «побежденных» образца восемьдесят девятого года здесь будут не к месту. Упоминания достоин лишь один эпизод: поход вместе с дядей Куртом (он напрочь забыл русский язык, а в детском доме ему дали новое имя вместо былого «Леонид») в гости – к весьма любопытному старикану, жившему в соседнем доме. Дядя знал, что я учусь на историка, и посчитал, что эта встреча может быть для меня интересной.

Уже тогда господину Эвальду Грейму было девяносто четыре года. Карьеру он начинал еще при кайзере, отвоевал обе Мировых войны. Классический образчик прусского офицерства старой школы – при своем весьма почтенном возрасте выглядел он величественнее монумента Бисмарку в Берлине. Очень худой, очень седой и очень надменный с виду. На господине Грейме идеально смотрелся бы старый прусский шлем – пикельхаубе. И сабля на перевязи, конечно.

По советским меркам жил старик (один!) в настоящем дворце – двухэтажный частный дом постройки XIX века, тьма-тьмущая антиквариата, мебель как в Эрмитаже – словом, я был потрясен. Чинно попили кофе, Грейм готовил его сам. Вежливо побеседовали о событиях в Союзе. Признаться, этот дедуля меня стеснял – я подсознательно чувствовал, что он является одним из последних осколков некоего иного, совершенно чуждого и не известного мне мира. Даже говорил он с каким-то странным акцентом – немецкий в школе нам преподавали идеально, заостряя внимание в том числе и на диалектах, но похожего выговора я раньше не встречал.

– Значит, вы интересуетесь историей? – сказал господин Грейм, когда «официальная часть» закончилась. – Что ж, пойдемте, я покажу вам интересное, молодой человек.

Дядя Курт, уяснив, что его миссия выполнена, засобирался домой и откланялся, оставив меня один на один с эти реликтом отдаленного прошлого. Мы поднялись на второй этаж, распахнулась дверь в кабинет. Первое, что я увидел – стол размером с мамонта под темно-синим сукном и с серебряным письменным прибором. Над столом красовался огромный портрет Отто фон Бисмарка в парадной форме.

Щелкнул электрический выключатель, вспыхнули лампы над двумя застекленными стойками – ни дать ни взять музей. Ордена, ленты, значки. Очень много. Грейм принялся рассказывать – обстоятельно, четко и без ненужных подробностей.

– Я был одним из первых танкистов Германии. Вот, посмотрите на фотографию, – он указал на большой черно-белый снимок в рамке. Группа военных стояла рядом с танком A7V, «подвижным фортом» эпохи Первой мировой. – Девятьсот восемнадцатый год, Мариенфельд. Я – четвертый справа, в форме лейтенанта. Эта машина называлась «Зигфрид», я командовал артиллерийским расчетом. Сейчас кажется, что эти танки уродливы и неуклюжи, да и экипажу приходилось тяжело – очень жарко и шумно, – но тогда мы полагали машину верхом технического совершенства. Взгляните, пожалуйста…

Грейм поднял стеклянную витрину, взял с подушечки большой синий с золотом крест и аккуратно передал мне.

– Pour le Morite, «Синий Макс», – пояснил он. – Я получил его из рук кронпринца после боя при Каши, в лесу Аббе, весной восемнадцатого года. Мы были одни против семи английских машин, подбили одного и