— Ребята, денег они у меня не нашли и не найдут! — объявил Хал. — Это все клевета и провокация!
— Он их спрятал! — надрывался начальник охраны. — Джек, ищи получше!
Предович снова приступил к обыску, теперь уже торопливо, без лишних церемоний. Ему уже было не до зрителей, раз совершенно зря пропала такая уйма денег. Он заставил Хала снять пиджак и подпорол подкладку, расстегнул на нем брюки и пошарил под ними рукой, потом даже засунул пальцы в башмаки. Но обнаружить деньги так и не удалось. Сыщики застыли в полном недоумении.
— Он взял у мистера Стоуна двадцать пять долларов, чтобы предать вас! — заявил Коттон. — Но ему удалось куда-то их сплавить.
— Ребята, — воскликнул Хал, — они прислали сюда шпиона, чтобы подсунуть мне деньги! — С этими словами он в упор поглядел на Апостоликоса и заметил, что тот вздрогнул и попятился.
— Это он! Он — стукач! — закричал Майк. — Ручаюсь, что деньги у него! — И старик рванулся к греку.
В этот миг начальник охраны сообразил, что пора кончать представление.
— Хватит! Надоело! — раздраженно сказал он. — Забирайте этого парня!
С быстротой молнии двое из его молодцов схватили Хала за руки, а третий за воротник. Не успели шахтеры опомниться, как Хала уже выволокли за дверь.
Следующие четверть часа оказались тяжелым испытанием для кандидата в контролеры. В темноте на улице начальник охраны, а также Алек Стоун смогли дать волю своему бешенству. Всю дорогу они осыпали Хала бранью, тузили его и подгоняли ударами в спину. А человек, который держал Хала, так скрутил ему руку, что тот от боли вскрикнул.
— Посмей только пикнуть! — было сказано ему среди новых потоков ругательств. Они быстро провели его по темной безлюдной улице к зданию поселковой охраны, а там — по лестнице в комнату, служившую в Северной Долине местом заточения. Хал был рад, когда они, наконец, оставили его одного, оглушительно захлопнув за собой железную дверь.
16
Все это было грубо, по-дурацки состряпано, но Хал понимал, что здесь был расчет на умственный кругозор тех, для кого эта инсценировка предназначалась. Не спаси его случайная бессонница, они обнаружили бы у него в кармане деньги и наутро раззвонили бы по всему поселку, что он предатель. Близкие друзья — члены комитета, конечно, не могли поверить такой клевете, но остальные рабочие клюнули бы на эту удочку, и делу Тома Олсена, ради которого тот приехал в Северную Долину, был бы нанесен серьезный ущерб. Через всю последующую свою деятельность Хал пронес живое воспоминание об этих событиях, они послужили для него символом многих явлений. Теми же приемами, какими предприниматели пытались опорочить Хала в глазах его приверженцев, чтобы лишить его влияния, они хотели ошельмовать и рабочее движение в целом, для того, чтобы сбить с толку общественное мнение Америки.
Итак, Хал попал в тюрьму. Он подошел к окошку и дернул решетку, но она не поддалась. Ощупью передвигаясь в потемках, он исследовал камеру, которая оказалась стальной клеткой, приспособленной из обыкновенной комнаты. В одном углу стояла скамья, а напротив — другая, несколько пошире, с тюфяком. Хал кое-что читал о тюрьмах, и этого было вполне достаточно, чтобы держаться подальше от тюфяка. Он присел на голую скамью и задумался.
Неоспорим тот факт, что существует особая психология, порождаемая тюремным заточением, как существует особая психология, порождаемая перенапряжением мускулов тела и рук, когда приходится грузить каменный уголь в забое высотой в пять футов; как может быть и третья — совершенно особая — психология, свойственная людям, живущим праздной жизнью за счет шахтерского труда. В тюрьме человеку прежде всего начинает казаться, что он животное; животная природа его существа берет верх над всеми чувствами; им овладевают ненависть и животный страх, и, чтобы не поддаться их власти, необходимо волевое, концентрированное напряжение всех умственных способностей. Мыслящий человек, сидя в тюрьме, посвящает много времени размышлениям: дни там тянутся медленно, а ночи еще медленнее — времени хватает обо всем подумать.
Скамья была жесткая, и с каждой минутой она казалась жестче, и как Хал ни пристраивался, удобнее ему не становилось. Он встал и походил из угла в угол, затем прилег и, снова встав, принялся мерить шагами камеру. И все это время он размышлял, и все это время в нем крепла тюремная психология.
Первой мыслью было: что ждет его сейчас, что они собираются с ним сделать? Наиболее вероятно, что его выгонят и на этом поставят точку; впрочем, удовлетворятся ли они таком мерой? Ведь они в бешенстве за то, что он их перехитрил! Хал что-то смутно слышал про «третью степень» — эту чистоамериканскую систему «допроса с пристрастием», но никогда ему и в голову не приходило, что она может быть применена к нему самому. Да, все кажется совсем иным при таком взгляде на действительность!
Хал заявил Тому Олсену, что не станет бороться за профсоюз на шахте, но обещает посвятить себя борьбе за контролера, а Олсен рассмеялся с довольным видом, как бы говоря: это, мол, одно и то же! Да, пожалуй. Олсен был прав, ибо Хал вдруг заметил, что тревожные мысли о стремлении профсоюзов к господству и о тирании профсоюзных делегатов больше уже не омрачают его сознания. Наоборот: теперь он желал, чтобы рабочие Северной Долины объединялись в профсоюз и тиранствовали изо всех сил! Подобного рода перемены (хотя Хал об этом и не подозревал) пережили до него и другие реформаторы, многие из которых начинали свою деятельность мягкосердечными поборниками справедливости в связи с каким-нибудь малозначительным случаем, а затем под влиянием тюремной психологии превращались в пламенных и стойких революционеров. «Свободной мысли вечная Душа, — говорит Байрон, — всего светлее ты в тюрьме, Свобода». И дальше поэт продолжает: «Там лучшие сердца всего народа тебя хранят, одной тобой дыша».
В Северной Долине, кажется, было так, как в Шильоне. Светало, Хал стоял у окошка камеры. Он слышал звук сирены и видел шахтеров, спешащих на работу. Согбенные трудом, с бескровными лицами от труда под землей, они семенили в рассветной полумгле, как стадо павианов. Хал махал им рукой, и многие останавливались, вглядывались и приветственно махали ему в ответ. Хал понял, что каждый из этих людей думает об его аресте и о причине ареста. Таким образом, им тоже передавалась тюремная психология. Может, кто-нибудь из них еще не доверяет профессиональным союзам или сомневается, что необходимо иметь свою организацию в Северной Долине?.. Что ж, теперь недоверие и сомнение неизбежно рассеются как дым!
Одно только казалось Халу непонятным: почему хозяева оставили его здесь, на виду у рабочие, хотя имели полную возможность посадить в автомобиль и еще до рассвета увезти в Педро? Потому ли, что они относятся с презрением к своим рабам и рассчитывают, что вид арестанта в окне камеры вызовет не гнев, а только страх? А вдруг они действительно понимают своих рабочих лучше, чем этот без году неделя контролер? Хал вспомнил Мэри Берк с ее пессимистическим отношением к рабочим, и сердце его сжалось от тревоги. Но таково влияние тюремном психологии, что всем своим существом Хал восстал против этой тревоги. Он почувствовал прилив ненависти к шахтовладельцам за их цинизм; он сжал кулаки и стиснул челюсти; проучить как следует хозяев и доказать им, что рабочие не рабы, а люди, — вот чего сильнее всего захотелось ему в эту минуту!
17
Часов около десяти Хал услышал шаги в коридоре, и какой-то незнакомый человек, сняв засовы с двери, внес в камеру кувшин с водой и жестяную миску, в которое лежал ломоть хлеба. Хал задержал его у входа:
