Пробуждение Рафаэля

Сейчас он ничем не напоминал кентавра. Это была марионетка, небрежно брошенная на стул вместе со своими перепутавшимися нитями, пока кукловод занят другой. Рыжеватые седеющие волосы грязны, плохо выбрит, или это кто-то так постарался; и седые клочья на подбородке, и синяки старили его. На нём была та же одежда, что в день ареста, и голубая рабочая рубаха была вся в тёмных пятнах – на сей раз в его собственной крови. Шарлотта всегда думала, что он слишком огромен, чтобы его когда-либо ограничили и умалили подобным местом, однако это случилось, и в ответе за это была она, как бы ни оправдывал её Паоло.

– Простите, – прошептала она. Бледное слово, никак не выражающее то, что она чувствовала. – Это моя вина. Если б… если…

– Паоло сказал мне, что это не вы навели копов.

– Но если б я не говорила…

Прокопио пробормотал что-то невнятное, и его покрытая синяками рука сжалась в кулак.

– Без толку теперь сожалеть об этом.

– Что я могу сделать для вас?.. Пожалуйста… я…

– Ничего. – Заплывшие глаза скользнули по её лицу. – Тем не менее приятно видеть вас, Шарлотта. Приятнее, чем моих привычных стражей, почти так же приятно, как этого бездельника Паоло!

Она достала из пакета коробку с ореховыми меренгами, присланными работниками его кафе. Он взял одну и откусил.

– Недурно. Вы пробовали? Не так хороши, что получаются у меня, но мой помощник делает явные успехи.

– Паоло говорит… вы не собираетесь рассказывать о том, что случилось с вами и с немой в Сан- Рокко.

Он принялся за вторую меренгу.

– Пуканье монашки – так это у нас называется, слыхали?

– Могу я чем-то помочь?

– Ну хорошо, можете. Найдётся клочок бумаги, карандаш?

Шарлотта терпеливо ждала, пока он быстро[object Object]-то.

– Вот, – через несколько минут сказал он, возвращая её записную книжку. – Отдайте это Козимо, а он найдёт, кому это пригодится.

Она просмотрела несколько страничек, покрытых ям удивление умелыми рисунками и подписями к ним, написанными чётким почерком.

– Что это? Я не понимаю.

– Это очень важно и совершенно секретно, – улыбнулся Прокопио.

– Но всё же, что это такое?

– План участия моего кафе в ежегодной сельскохозяйственной ярмарке.

– Сельскохозяйственной ярмарке!

Он принялся объяснять наброски, она внимательно слушала, сначала думая, что это какой-то шифр, секретное послание, которое он хотел передать на волю. Но, поняв, что весь секрет состоит в пропорциях молотого миндаля и сахара, почувствовала гнев, поразивший её саму, но с гневом пришло ещё более поразительное чувство благодарности за то, что она ещё способна на гаев, а не только на тупую, молчаливую злость, которая так долго наполняла её. «Гнев – это живая, громогласная, даже созидательная сила, – говорила она себе. – Если я могу чувствовать гнев, значит, я ещё не стара, какие бы фокусы ни вытворяла природа со мной, суша и морща кожу на руках, добавляя седины в волосы».

Так что на сей раз она не стала сдерживать гнев. Ей хотелось пробудить Прокопио и заставить осознать положение – положение Муты, если не своё собственное.

– Думаю, Паоло сообщил вам о давлении, которое оказывают на врачей Муты, чтобы те перевели её в закрытую больницу для душевнобольных?

В ответ на её тон он сузил глаза и парировал:

– Не этого ли вы добивались?

– Нет, нет… я… – Пузырь её гнева лопнул. – Просто… вероятно, вы ещё не знаете худшего… – Медленно, казня себя каждым словом, Шарлотта рассказала о состоянии Муты, по сути растительном.

– Ублюдки! – Прокопио встал, отвернулся от неё и уткнулся лицом в ладони.

– Вы правы, действительно ублюдки. И вы теперь – единственный голос Муты. Вы обязаны рассказать кому-то обо всём, что бы за этим ни стояло, Франческо! – Его имя вырвалось у неё невольно. – Заставить полицию понять, почему Мута так отчаянно сопротивлялась.

– Нет! – Он с такой силой стукнул ладонью по столу, что Шарлотта и коробка с меренгами подскочили. – Я не могу ни с кем говорить об этом! Вы знаете, что это никому не поможет, – никому, понимаете! Потому что, моя дорогая, милая, наивная леди, если я заговорю – это будет БОМБА! Не только мне не избежать custodia саustelare, которым мне грозят, но и получится так, будто союзники никогда не обезвреживали мин, заложенных немцами под фундаменты Урбино. Если я заговорю, мне конец… и Муте, вероятно, тоже. – Он поднял руки и вновь уронил их. – Будь я богатым или влиятельным – даже тогда я был бы в опасности. Когда-то давно мне сказали: «Не раскрывай пасть, Франческо, старина, и, может, проживёшь лишний денёк». И Франческо Мадзини замолчал навсегда. Кем он был, что он делал – всё похоронено. Я сменил свою жизнь, сменил имя.

– Если это была мафия, если…

– Мафия, мафия! Вы, англичане, только и думаете о мафии! К мафии это не имеет никакого отношения! Не в том смысле, в каком вы думаете. Или вы не знаете, что Италия – страна, где мораль очень мало чего стоит при той spregiudicatezza[120] о которой я вам толковал? Той всеобщей бессовестности? Пока «Чистые руки» в Милане не начали свои судебные разбирательства, люди, занимавшие высокие общественные посты, которые считали себя ярыми врагами взяточничества и коррупции, относились как к невинным пустякам к подаркам в виде лимузинов или «ссуд» от деловых друзей. А почему им относиться к этому иначе? Разоблачения подобной практики не влекли за собой ни санкций, ни общественного осуждения. «Один из нас!» Ему не выказывали недоверия. «Такой, как я!» Думаете, люди когда-нибудь перестанут есть моё мороженое из-за моих моральных убеждений? Послушайте, я был хвастун, пьяница, игрок, распутник, брал взятки – да! Разве это остановило вас! Крупно задолжал очень важным людям и не спешил расплачиваться с долгами. Но считал себя умным малым, думал, смогу выпутаться, доказав, как плохо они вели себя во время войны… словно это кого-то волнует, когда половиной Европы правят бывшие фашисты! В конце концов, мне ещё повезло. Они согласились забрать в качестве платы отцовскую ферму. Да, мне повезло – но это убило отца. Ферма, своя земля были для него всё.

– Граф Маласпино… – заговорила Шарлотта, не сумев удержаться. – Он сказал, что Сан-Рокко был уничтожен партизанами в отместку за пособничество жителей немцам.

Прокопио резко опустился на стул, будто кукловод снова отпустил нити, державшие ноги марионетки.

– Граф сказал вам, что они были пособниками? Хорошо, пусть они будут пособниками!

Покидая участок, Шарлотта задержалась, чтобы попросить у Луиджи позволения забрать канарейку.

– Извините, синьора Пентон, но канарейки нет.

– Как нет? Я слышала, как она поёт, когда пришла сюда час назад.

– Может, она надоела боссу, не знаю.

– Не спросите у него, куда он дел её, Луиджи?

– Босс вышел на несколько минут, синьора.

Как ни ненавидел Луиджи шефа, он не осмелился признаться симпатичной даме-англичанке, что никто ещё не слыхал, чтобы его начальник отсутствовал в это время дня, разве что когда за ним приходила жена, женщина с лицом как дверь тюремной камеры. Равно как никто не слыхал, чтобы он присутствовал в спальне маленького домика на крутом склоне в одном из менее аристократических предместий Урбино, куда он наверняка и нёс в этот самый момент канарейку.

– Когда вернётся, спрошу.

¦

– Донна? – сказал Паоло девушке, молча сидевшей напротив. Они не