– Они больше не встречались.
– Ты уверен в этом?
– Обижаете, Шеф. Я же вел его все эти дни.
– Почему милиция не нашла у Зарайского никаких записей?
Похоже было, что этот вопрос очень сильно тревожит Высокого Шефа. Горца он самого тревожил, и требовалось сказать что-то весьма убедительное.
– Знаете, у меня сложилось впечатление, что этот репортер страсть какой ушлый. Он уже несколько лет про нас пишет, а братва всяких блокнотов и магнитофонов дюже боится, вот он и привык все в голове держать.
Странно, но ответ устроил Высокого Шефа.
– Хорошо, – сказал он. – Ты, братец, вот что, ты все-таки проведи расследование по этому поводу. В ментовские дела не суйся, свое, частное расследование проведи. Договорились? Но это уже, сам понимаешь, пункт третий. А главное, про первый не забывай.
От пункта первого у Горца аж голова разболелась, пока его везли назад и у перекрестка сдавали с рук на руки родной охране. Третий пункт тоже не давал вору покоя. С репортером-то Горец дважды лопухнулся. Никто не вел Зарайского в его поездке от Москвы до Льгова. Зачем? Это же не шпион – простой журналист. Ан, оказалось, непростой! И как их угораздило бросить тело? Ведь ни одна собака теперь не знает, кто обчистил убитого и было ли вообще что брать у него.
– Дай порулить, – попросил Горец Капитоныча.
Капитоныч знал: бугор любит садиться за руль, когда настроение плохое. Даст Бог, ни во что не врежется, а повеселее станет. БМВ водить – разве это работа? Машина сама едет. Ну, если, конечно, погоня или, скажем, по пересеченке на ней ехать приходится – тут, да, тут уже работа.
Так думал Капитоныч, глядя на улыбающегося рядом с ним хозяина. А хозяин гнал тачку почти по осевой, словно прокладывал дорогу самому президенту России, светил издалека встречным, совсем не уступая дороги, и голова у него уже не болела.
Он понял, что будет делать с этим РИСКом.
'Вычислять их там, разгадывать, мероприятия проводить… Да пошли они! Много чести. Возьмем в заложники какую-нибудь ихнюю бабу, лучше всего жену самого главного, охрану в случае чего постреляем – и все, они мне сами расскажут, ху из ху. А кого мне бояться? – спрашивал сам себя Горец. – Теперь-то кого мне бояться? Кого и зачем?'
Тимофей Редькин перекинул веревку через матрас на верхнем багажнике и сказал:
– Тяни сильнее. Вот так. Теперь держи крепко, я сейчас перехвачу.
И пошел вокруг машины. Алику было совсем худо. У него даже держать крепко не получалось – куда уж там сильнее тянуть. Накануне они уговорили почти два литра водки. Причем Маринка, жена Тимофея помогла им в этом очень слабо, Вера Афанасьевна и Верунчик не пили по определению (у одной сердце больное, другая – беременная), Никита – зять-спортсмен не пил по идейным соображениям, ну и наконец, тесть или, как называл его Тимофей 'тесчим', потому что Маринке он был отчим, Петр Васильевич неожиданно ушел в ночь на свою синекуру. Это-то и сгубило двух приятелей – на компанию и поддержку тесчима Тимофей очень рассчитывал. Разумеется, он помнил, что на утро вести машину и не куда-нибудь, а на дачу – три часа за рулем, так что старался наливать Алику побольше, себе – поменьше. Но два литра – это все равно два литра, даже под хорошую закуску и как ты там не наливай, хоть по четверти рюмочки.
Поднялся-то Тимофей легко, уж больно пить хотелось. Сразу прошел на кухню, взял чайник и долго с наслаждением сосал из носика. Но теперь, после с трудом пропихнутого сквозь пересохший пищевод завтрака, стало ясно, что больше всего на свете хочется ему двух вещей: похмелиться и спать. Но похмелиться хочется даже сильнее, ведь без этого можно и не заснуть.
С некоторых пор Тимофей стал похмеляться всякий раз, если прилично выпивал вечером. Маринка такую практику жестоко осуждала, и принимать утреннюю дозу приходилось тайком. Потом зачастую она ловила его на запахе, и тогда Тимофей нагло уверял, что это с вечера такой сохраняется. В конце концов, не пойман – не вор. Главное – выпить незаметно. Доставать бутылку из холодильника так, чтобы никто не увидел, было практически нереально – на кухне с самого раннего утра кто-нибудь уже вертелся: теща, жена, дочка. Так что специальную заначку приходилось держать где-нибудь в шкафу или в углу за секретером, отчего жидкость, естественно, делалась теплой. А из теплых напитков 'для утреннего декохта' идеально подходил только коньяк. Однако плохой коньяк новой посткоммунистической эры иногда случался пострашнее самогона, а на хороший не всегда имелись деньги. Так что чем только не приходилось похмеляться Тимофею: и различными странными бренди 'Наполеон' неизвестного происхождения, и дешевыми джинами из пластиковых бутылок, и каким-то канадским виски, сделанным, очевидно, в Польше, если не в Малаховке… Лучше всего из доступных напитков была кристалловская старка. Не всегда удавалось ее купить, но она с неизменным успехом проскакивала по утрам, даже теплая.
На этот раз в шкафу за ботиночными коробками ночевала как раз початая бутылка старки, да вот незадача – перед поездкой на машине Тимофей себе не позволял. Это было святое: если за руль – значит, ни капли. В дороге возможно всякое, и не дай Бог дыхнешь на гаишника, он на тебя все повесит при полной твоей невиновности.
И Тимофей страдал. Алик зачем-то страдал вместе с ним. Тимофей предложил ему поправить здоровье оставшейся грамулькой, а оставалось во второй бутылке добрых полстакана – как раз то, что надо. Но Алик гордо сказал, что водку по утрам не пьет, а вот проводит друзей на дачу и купит себе пива у метро.
– Ну, извини, старик, нет у меня пива. У меня от пива живот пучит, вот и не держу его дома.
– Ладно, ладно, – пробормотал Алик, – я потерплю. Ты давай еще вот здесь примотай.
Потом он отошел, поглядел со стороны, на сотворенную ими конструкцию – огромный матрас от старого дивана смотрелся на крыше Тимкиной белой 'Нивы' как шляпка гриба – и вдруг объявил:
– Все мы неправильно сделали. Надо его мягким вниз класть. Иначе мы эту гадость никогда плотно не прикрутим.
– Мягким вниз? – автоматически переспросил Тимофей. – Ты прав.
