Я вздрогнул и профессионально напрягся, потому что в Танином голосе позвучало нечто, находящееся по другую сторону от мира пьянок, секса и шуток. Она хотела поговорить о работе. Может, и не впрямую, но это было связано с работой. Она не ответила мне, и я еще раз спросил:
– О чем?
– Вот идиотский вопрос! 'О чем'! Хочешь выслушать меня – слушай. Какая разница, о чем. О себе, о жизни, о самом главном…
– Извини, Танюшка, извини…
За что я извинялся? Она говорила полную чушь. Не был мой вопрос идиотским.
Она вылезла из-под одеяла, поежилась, белым зябким облачком пересекла комнату и накинула халат.
– Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик?
– Чтобы воздух был свежий, – пояснил я и поплотнее закутался в одеяло.
Татьяна закурила, очевидно, чтоб воздух был еще свежее, и в свете спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.
– Помнишь, ты рассказал мне 'Историю о влюбленном мальчике'?
– Помню.
– А я обещала рассказать тебе другую историю.
– И это помню. 'Историю о влюбленной девочке'?
– Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, я не придумывала названия для своей истории, но если хочешь, это 'История о девочке, которая научилась ненавидеть'. Кажется, наш великий пролетарский писатель Леша Пешков (неплохой, кстати, писатель, ты согласен?) утверждал, что нельзя по-настоящему любить, не научившись по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное не формулировка, главное – суть. А суть мне кажется верной… Так ты будешь слушать?
– Буду, – сказал я, хотя и сомневался слегка в справедливости утверждения Леши Пешкова.
– Ну, так вот. Жила-была девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был у нее папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию полковник. А по должности – начальник отдела в первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, в управлении внешней разведки. Да, Миша, тот самый папа, с которым ты водку пил четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года.
– Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, – повторил я словно в бреду. – Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ работает, я помню…
– Это не слухи, Миша, это правда. Но ты погоди перебивать меня. История-то только еще начинается.
– Я слушаю, Танюшка, слушаю.
– Ну, так вот. Жила-была девочка. Я ведь про девочку рассказываю, правильно? А про папу это уж так, к слову пришлось. И вообще я хотела рассказать про другую девочку, но сначала про эту – про Машу. Потому что она… потому что она…
Я не мог видеть Татьяну, было слишком темно, но я понял: это слезы навернулись ей на глаза.
– Танюшка, – шепнул я, приподнявшись в постели, – ты что, Танюшка?
– Нет, нет, ничего. Извини, я продолжаю. Просто я очень плохой рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И была у нее подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, на соревнования в Гетеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лэйк-Плэсид и еще черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку от ЦСКА, куда можно, а точнее даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что был у нее высокий папа, а потому что был высокий класс, талант был недюжинный и очумительная работоспособность, и тренер прекрасный – Виталий Иваныч, и отличный партнер – мальчик Витя. Кстати, мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик, а только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко всем одиночникам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на арене Машка и Виктор страстно и красиво любили друг друга в показательных номерах, поставленных, по тем временам, необычайно смело, можно сказать, фривольно, ну, ты помнишь…
Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?
– Мне, – сказал я. – Мне интересно.
– Ах, ну да! – Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. – В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при наших-то нагрузках!), говорила на английском и немецком (ну, это ее папа с детства учил), стихи любила, если какое понравится, два раза прочтет – и уже шпарит наизусть, память у нее была уникальная. Сама, между прочим, тоже стихи сочиняла, шуточные, в основном, для всей сборной, к соревнованиям или на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом жалели, конечно… К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. Слушай, а как она о политике рассуждала! Это, конечно, тоже от папы, но все равно, мы в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, верной дорогой идете, товарищи – и все, а она… Настоящий гений. Честное слово. Теперь-то я понимаю. Она только реализоваться успела в одном лишь фигурном катании, и то не до конца, а если бы… если бы… О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется взять на плечо какой-нибудь 'стингер' и шарашить по ним, по гадам, пока боезапас не кончится… Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем не виноваты были передо мной эти моджахеды… Я знаю, что нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда… Ох, что со мной тогда было! Ну, ладно. Постараюсь все-таки по порядку.
Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время как-то закономерно. Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические годы, эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкашивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша Чистякова… Ее-то конечно, в другой ряд записывали, туда, где
