Перегороженной ширмой. Амур
Около двери – с улыбкой невинной,
С носом разбитым – над люстрой старинной
Девять летящих по кругу фигур.
Позже, году уже в пятидесятом,
Отчим замазал их, но и тогда
По проступающим розовым пятнам
Все их припомнить почти без труда
Мог мой Сережа. И в юности ранней
Думал всерьез он, что необычайной
Будет судьба его; что неслучайно
Он появился на свет по всему,
Если, едва приоткрыл он ресницы,
С выбитой фрески волшебные лица –
Легкие Музы склоняли к нему.
Мать его звали Надеждой. Красива,
Чуть безалаберна, чуть суетлива,
Много претензий, немного ума –
Пестрые платья, цветные косынки...
(Их из старья на разбитой машинке
Перешивала, кроила сама). Пела.
Любила хмельное застолье
Вскладчину; танцы, веселье и гам.
Впрочем, судить ее строго не стоит –
Все мы живем, как отпущено нам.
Что ж до отца молодого героя,
То от тебя, мой читатель, не скрою,
Я никогда его лично не знал.
Правда, Надежда порой в разговоре
Упоминала с тоскою во взоре
О капитане, потом о майоре
И подполковнике... Что ж, я не спорю.
Может быть, даже он был генерал.
Чувствую, скажет читатель устало:
«Что-то наш автор заврался никак!» –
Но почему бы и нет? Генералы –
Тоже мужчины! Увы, это так.
Да и отец ни при чем здесь. Есть отчим –
Полный брюнет с недовольным лицом.
Был он – мне рифма бормочет: рабочим! –
Нет, не рабочим. Он был – продавцом.
Может, поэтому в детстве Сережа
Видел все то, что не видели мы:
Банки сгущенки, и мясо, и рыбу,
Нежного сыра янтарные глыбы,
Окорока с золотистою кожей
И мандарины в разгаре зимы.
Мальчик рос тихим и вялым. Часами
В темном углу за большими часами
Мог он сидеть – пузырьки от духов
Перебирая, иль пуговиц горстку;
Иль в забытьи ковыряя известку,
Иль бормоча окончания слов.
Шла не Корова, а грузная Рова.
Пела не Птица, а странная Ца.
Ень проступал из окна олубого.
Ающий нег отряхая с лица.
Это зимою. Но веяло маем.
Лезла трава за осевшим сараем
И, как невеста, юна и бела –
Возле окошка черешня цвела.
Нет, не скажу, что она потрясала
Детскую душу, когда отрясала,
Радости нежной полна и тоски,
На подоконник свои лепестки.
В детстве природы мы не замечаем.
Это потом уже будут ночами
Сниться и сниться в привычном бреду
Тонкие ветви в уборе венчальном
В бедном и жалком, как юность, саду.
Это потом ты из дали неясной
Силиться будешь приблизить к себе
Солнечный день, молодой и прекрасный,
Камень крыльца и ворон на трубе...
..................................
..................................
1969–1978
***
Бледные сумерки марта,
Черная сажа ворон.
Тихо качнулся плацкартный
Тесно набитый вагон.
Тихо вздохнула соседка,
Вынув из сумки роман.
Пристанционная ветка
Зябко укрылась в туман.
И потянулись во мраке,
Смутно чернея вдали,
Лесопосадки, овраги –
Скудость весенней земли.
Скудость бесснежной равнины,
Мерзлые кучи песка,
Избы, сараи, овины,
Воля, и страх, и тоска.
Будка за насыпью белой,
