– Порежешься еще, – позаботился он.
Второй стукнул ногой по стулу, стул вылетел, Юрий упал.
Третий стукнул в живот.
Четвертый в лицо.
Больше Юрий ничего не помнил.
Очнулся он дома.
Над ним был врач, у постели сидел Крахоборов.
– Как ты? Как ты? Не грусти, все цело. Синяки только. Это ерунда. Эх, брат, брат... Какие сволочи вокруг, а? Какие сволочи! Господи, как жаль-то тебя! – приговаривал Крахоборов. – Поубиваю сволочей! Разве так можно? Ведь люди же мы, не звери же мы! Поубиваю!
– Ничего не надо, – тихо сказал Юрий. – Зачем ты меня им подставил?
– Дурак ты! – с сердцем сказал Крахоборов. – Идиот!
Он выпроводил врача и продолжал:
– Как ты мог это подумать? Ты сам виноват. Я же тебе сказал: действовать по ситуации.
– Ты мне сказал: не соглашаться ни в коем случае.
– Но не тогда, когда тебе смертельная опасность грозит! Неужели ты мог подумать, что...
– Я в сортир хочу, – сказал Юрий.
– Тебе лежать надо! Врач сказал, дня три не вставать. Может, у тебя сотрясение сильнейшее, может... Мало ли! Я сейчас. Тебе как, по-маленькому, по-большому?
– По-всякому.
Крахоборов принес ему тазик. Юрий стеснялся, Крахоборов вышел. Юрий с непривычки, как ни старался, замочил постель и испачкался.
– Вот черт! – конфузливо приговаривал он, когда Крахоборов, приподнимая его, обтирал его влажными салфетками и менял постельное белье.
– Знаешь что, – сказал Юрий. – Мне ведь многого не надо. А задарма жить у тебя не хочу. Я дворником устроюсь.
– Глупости! – рассердился Крахоборов. – Со знанием английского, с твоей начитанностью, с твоим даром, наконец, талантом – в дворники! Фильм, правда, провалился, денег не собрали, швед надул. А мы другой сделаем! Или, в крайнем случае, бери машину, занимайся извозом. Дело слегка опасное, но веселое, живое, с людьми работа.
– Не надо мне никаких людей. Один я привык, – сказал Юрий.
– И меня, может, не надо? – спросил Крахоборов.
– Почему?..
– Ну, спи. Отдыхай.
Крахоборов пригладил волосы Юрия и отвернулся.
Юрий стал дворником.
Дворником образцовым, с любовью к своему делу. Вставал он в пять утра, чтобы не мести пыль под ноги спешащим на работу людям. Он делал и то, чего не делал из других дворников почти никто: производил так называемую вторую уборку, в служебной дворницкой инструкции красной строкой записанную, но повсеместно игнорируемую. Он производил ее в три часа дня, опять-таки чтобы не помешать людям, в это время их во дворах немного.
Но, бывало, трудился и весь день, с утра до вечера, когда первые мокрые снегопады осени обернулись заморозками и гололедицей. Юрий не посыпал лед песком или солью: от песка грязь, от соли портится обувь, он скалывал лед специальным приспособлением: металлическое рубило на длинной деревянной ручке, скалывал причем осторожно, чтобы не повредить асфальт.
Он работал так, что даже начальник, пожилой и тертый жизненным опытом, циничный поневоле домоуправ Игнат Сергеич, стеснялся его и обходил стороной.
Но однажды, в канун бывшего праздника Седьмое ноября, подошел, дыхнул скромным перегаром, теплым, уютным, домашним, и сказал:
– Знаешь, а я ведь партбилет не выкинул. Храню. Ведь должно быть что-то у человека... Сохраняться что-то... Понимаешь?
Юрий кивнул, не прерывая работы.
– Если б все так трудились, где б мы давно уже были! – горестно вздохнул Игнат Сергеевич. И пошел, но остановился, потоптался, вернулся.
– Про партбилет это я так. Шучу.
И хихикнул.
Как ни старался Юрий, но осень того года была очень уж капризной: в ночь дождит, утром заморозки, и гололедных мест на его участке оставалось немало, он не успевал. На таком месте и поскользнулась однажды мамаша с ребенком прямо перед глазами Юрия. Он бросил свой ледоруб, подбежал к ней, помог подняться.
– Не ушиблись?
– Работнички чертовы, – сказала женщина. – Не тротуар, а каток!
– Чего ты, мам? Чего ты? – тянул ее за руку пяти-шестилетний сынишка, не понимающий еще чужой боли. – Чего ты? Пошли! – Ему хотелось домой, ему было досадно, что мать медлит.
Но она ступила раз – и охнула.
– Если перелом, в суд подам, – сказала она. Но беззлобно. Пожалуй, даже с некоторой иронией.
– Я вас провожу, – сказал Юрий.
– Да уж будьте любезны.
Мальчик насупился, рассердился, шел сбоку, глядя в сторону.
Жила женщина на улице с названием Дубки, в одном из двенадцатиэтажных панельных домов, что торчали в ряд, друг другу в затылок; летом их уродливость скрадывалась окружающей зеленью, а голой осенью выступала тоскливо, и каждый дом казался одиноким, несмотря на близкое соседство других домов.
Поднялись в лифте на восьмой этаж.
У двери Юрий сказал, стесняясь заходить:
– Ну, теперь сумеете. По стеночке... Врача вызовите обязательно.
– Да. Спасибо. До свидания.
Женщина открыла дверь и запрыгала вдоль стены на одной ноге.
Юрий видел потом, как приезжала «скорая помощь», женщину увезли.
Он караулил.
Он увидел, как ее привезли в тот же день с загипсованной ногой. Значит, перелом все-таки. А живет, похоже, одна, без мужа, без отца-матери. С сыном.
На другой день ее сын бродил по пустому двору. Ковырял палкой землю, бил ею по деревьям, в кошку запустил.
Юрий подошел к нему.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Никак.
– Так не бывает, чтобы никак. Меня вот дядя Юра зовут.
– А меня никак.
– Никита, домой! – послышался голос.
Юрий поднял голову. Женщина стояла на балконе, опираясь на костыль, запахиваясь в куртку. – Домой, ты слышишь?
– Щас, – негромко и недовольно ответил Никита.
– Ты идешь или нет?
– Иду, – не повышая голоса сказал Никита, не трогаясь с места.
